Поэзия Африки - [65]

значенье каждого жеста

и сладость каждого слова,

прибоя морского тайну,

молчанье вдвоем, сочувствие

твоих теплых и бледных рук.

Шепчу твое имя,

заполнившее

собою сумрак вечерний,

с восторгом гляжу

в загадочные

зеленые твои глаза.

И перебираю пальцами

волос твоих прядь тяжелую,

цвета луны, родившейся

над морем в вечерний час.

Ты здесь или ты мне привиделась?

Прикрываю губами глаза твои,

ресниц твоих —

птиц озябших —

касаясь едва-едва.

Прекрасная история, которую я расскажу однажды Перевод Ю. Левитанского

Когда-нибудь я поведаю вам прекрасную

историю о белой девушке, здесь родившейся,

здесь, на моей опаленной зноем земле.

Я расскажу вам о том, что ее улыбка

излучала нежность и добротой сияла,

глаза ее были ласковы, как обещанье

свежего хлеба, а ее молочные руки

были белы, как белые флаги мира.

Когда-нибудь я поведаю вам прекрасную

историю о белой девушке, здесь родившейся:

я черный мальчишка худой, а она — сестра моя,

я черный грузчик в порту, а она — сестра моя,

мне шагу ступить не дают, а она — сестра моя,

моя, и твоя, и всем нам вместе — сестра.

Когда-нибудь удивительную и прекрасную

историю о белой девушке, здесь родившейся,

непременно я расскажу.

Пораженье Перевод Ю. Левитанского

Звучанье квартета

над нами —

все вокруг оживает.

Плавное движенье

непроизвольно

изображает «прощай»,

неприметная улыбка

таит в себе некую резкость.

Стены вокруг неприступны,

и птица

бьется с мольбой о стекло

и машет крылами

в полете.

Шаг

подчиняется ритму ударных,

и улыбка твоя

в двух гранях ночного стекла

кажется еще холоднее.

Возвращенье Перевод Ю. Левитанского

Я хочу, чтоб и после был слышен

мой голос непогребенный,

мужественный, как кинжал.

Чтоб исчезла в земле лишь память

о жестах незавершенных,

а не голос кричащий мой —

я буду кричать в набрякшем

молчанье утра, в котором

зреет грядущий день.

И будет ли это страстный

мой голос непогребенный

или руки мои, спокойно

скрещенные на груди, —

хочу, чтоб меня услышали,

увидели,

ощутили

мятежным и обнаженным,

таким, каков я и есть.

Но, став и растеньем даже,

я буду тянуться к звездам,

а пока я цветок срываю,

им пальцы мои пропахли,

а глаза мои смотрят в небо,

которое не продается,

но которое может всякий,

даже стоя на четвереньках,

над собой всегда увидать.

Человек, я сей мир покину,

головы своей не склоняя,

будет голос мой жить, как волны,

что рождаются в море и гибнут,

чтобы снова родиться в нем!

Поэма Африки Перевод Ю. Левитанского

На губах моих толстых

бродит отсвет сарказма,

колонизующего мой материк материнский,

и сердце мое отказывается услышать

с плоскими шутками смешанный наполовину

англо-романский синтаксис новых слов.

Они меня любят единственной правдой своей евангельской,

мистикой пестрых стеклянных бус и мистикой пороха,

своих пулеметов логикой убедительной

и оглушают песнями чужестранными,

в равной степени чуждыми мне и странными.

Они одаряют меня величьем

героев своих, официально дозволенных,

славой своих «роллс-ройсов» и городов своих каменных,

публичных домов своих радостью каждодневною.

Они меня тянут к их богу гладковолосому,

и на губах моих тает

привкус абстрактного хлеба,

миллиона абстрактных хлебов.

И взамен амулетов старинных, когтей леопардовых,

они продают мне благословенье свое и позорную

метрику сына отца, никому не известного,

сеансы стриптиза, бутылку вина кисловатого,

специально для черных белыми предназначенного,

фильмы, в которых герой карает предателей

и разит дикарей со стрелами их и перьями —

поцелуями пуль и газа слезоточивого

цивилизуют они бесстыдство мое африканское.

Монеты висят у меня на шее, кружки латунные

вместо прежних празднеств моих в честь обрядов свадебных,

или в честь дождя, или в честь урожая нового.

И я понимать начинаю: люди, которые создали

электрический стул, Бухенвальд или бомбу атомную,

у детей Варшавы отняли детство, придумали

Голливуд, ку-клукс-клан, Аль Капоне, Гарлем и так далее,

уничтожили Хиросиму, и прочее, прочее —

этим людям понять не дано аллегорий Чаплина,

ни Платон им, ни Маркс, ни Эйнштейн и ни Ганди неведомы,

и что Лорку убили, об этом они не слышали —

сыновья чудовищ,

изобретших инквизицию,

породивших пламя, Жанну д’Арк поглотившее,

они распахивают мои поля

плугами с маркою «Made in Germany»,

но ушами своими, от джазовых ритмов оглохшими,

не услышат уже деревьев голоса тихого,

и по книге небес читать уже не научатся,

и в глазах их, наполненных блеском металла холодного,

умирают лесные цветы, их цветенье щедрое

и лирический щебет птиц их уже не трогает,

и порывы могучих крыл над полями ранними,

и невидимая скорлупа небосвода синего.

Нет, не видят они и борозды эти красные,

за невольничьим кораблем на воде лежащие,

и не чувствуют, как на пути корабля идущего

я при помощи колдовства вызываю яростный

гнев костей этих острых, как сабли, уныло пляшущих

океанский дьявольский танец, батуке моря…

Но на сине-зеленых дорогах, путях отчаянья,

я прощаю прекрасной кровавой цивилизации,

отпускаю ей прегрешенья ее — аминь!

Под тамтамы моих племен, под звучанье грозное,

мой любовный клич, словно семя, ложится в темную

благодатную почву невольничьих кораблей…

В дни равноденствия над родимой землей вздымаю

самую лучшую песню народа широнга,

и на белой спине наступающего рассвета

дикие мои пальцы преисполнены ласки —