Поэзия Африки - [63]

Приди, Эвридика!

И Эвридика приходит…

2

Робкие звуки маримбы,

глухой настойчивый топот батуке,

свежесть и блеск

рек, петляющих в зелени…

Между мной и тобой

лежат пылающие столетья

наших объятий.

Кровь Шарпевиля[209]

была нашим ложем любви.

Взявшись за руки, мы кричим

и бежим по галереям Клайдсдела[210],

преклоняем колена в Пандалажале[211],

смотрим, как звезды осыпают народ.

Гладок твой живот,

Эвридика,

твои груди взывают к жизни,

Эвридика.

Давай же вместе омоемся волнами

Индийского и Атлантического океана,

помолимся богам Килиманджаро

и родим сыновей в Конго —

в сердце Африки, истекающем кровью.

Приди, Эвридика.

И Эвридика приходит…

3

Ты сделала так,

Эвридика,

что во мне воскрес Человек,

распятый Европой,

наши руки

сжимаются в кулаки,

Эвридика,

видения прошлого

придали им небывалую силу.

Красный цвет, Эвридика,

снова окрашивает

зелень наших лесов.

Но это не обычный огонь,

который сжигает траву,

а напалм правосудия —

костер, зажженный рукою белого,

огонь вместо воды

для тех, кто изнывает от жажды.

Эвридика, бессильна их ненависть

перед обнаженною грудью Полин[212],

оплакивающей Патриса,

тщетно

их пулеметы

стреляют в Джомо[213] —

Джомо снова взмывает к солнцу.

Так же, как мы оплакивали

грозного Чаку и Мошеша[214],

Эвридика,

вот так же наши дети

плачут от радости.

Приди, Эвридика,

наши поля заждались мотыг,

желудки наших детей

узнают, что такое еда,

в их ноги

больше не будут впиваться колючки.

Приди, Эвридика.

И Эвридика пришла.

И Африка стала новой.

Море и солнце

стали красными,

они купаются в радости,

и не льется кровь.

ЖОЗЕ КРАВЕЙРИНЬЯ [215]

Матушка Сакина Перевод Ю. Левитанского

[216]

В обманчивом блеске города разноязыкого

сердце ее на миг поддалось и дрогнуло,

когда прощалась она сквозь слезы —

до свиданья, Жоан!

Ей запомнился поезд,

запомнилась песня колес его,

по рельсам стальным

выстукивающих монотонно —

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи!

А она осталась,

осталась на земле Шибуто

вместе с матушкой Розалиной,

вместе с дедушкой Массинге,

с десятью гектарами этой земли,

которую надо засеять

семенами Компании[217],

чтобы дали они урожай.

Ах, матушка Сакина,

душа ее днем и ночью

пребывала под покрывалом кошмара

и растворилась потом в десяти гектарах

плантаций цветущих…

Поезд тронулся с места,

окутанный облаком дыма,

и колеса его монотонно запели —

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи,

Жоан Тавассе уехал на копи…

А матушка Сакина

знай себе сына качает,

над маисом хлопочет

да над хлопком колдует,

колдует,

хлопочет.

Стихи о будущем гражданине Перевод Ю. Левитанского

Я пришел из неведомой части

нации, еще не возникшей.

Я пришел — вот он я, глядите!

Не для себя я на свет явился,

и ты, и он, и они…

Все мы — братья.

Есть любовь у меня —

раздаю ее вам, не жалея.

Только любовь,

которая мной безраздельно владеет, —

ничего иного.

Сердце есть у меня и голос,

это ваше сердце и голос, —

я пришел из страны, не возникшей покуда.

О, любви у меня сколько хочешь,

и я раздаю ее щедро,

любовь, из которой я весь состою.

Я!

Любой человек и любой гражданин

нации, еще не возникшей.

Гимн моей земле Перевод Ю. Левитанского

Кровь названий —

есть кровь названий.

Пей ее, если можешь,

ты, который так их не любишь.

Над городами грядущего

рассвет наступает,

и в названьях тоска проступает,

и Мако́мию[218] я называю, и Метенго-бала́ме[219],

и Мете́нго-бала́ме — это теплое слово придумано нами,

и Макомии нету другой.

Я кричу: Иньяму́ссуа[220],

Массангу́ло[221], Мута́мба[222]!

И другие названья, звучащие нежно и гордо,

мне на память приходят, и я, своей родины сын,

их отчетливо произношу,

чтобы их красоту подчеркнуть.

«Чулама́ти! Маньо́ка! Шиньямбани́не![223]

Намарро́й[224], Морумба́ла[225]! — кричу. — Намапо́нда[226]!»

Вместе с ветром, который колышет листву,

я кричу: «Анго́ше[227], Зобуэ́[228], и Марру́па[229], и Мишафуте́не[230]», —

семена собираю и корни тшумбу́лы[231]

и ладони свои погружаю в прохладную землю Зиту́ндо.

О, прекрасные земли моей африканской страны,

и прекрасные, легкие, быстрые, мудрые звери,

что живут по лесам моей родины милой,

и прекрасные эти озера, прекрасные реки,

и прекрасные птицы небес моей родины милой,

и названья прекрасные эти, любимые мною, —

на языке суахили[232], широнга[233],

на диалекте шангана, битонга,[234]

на диалекте макуа, хитсуа,

на языке африканцев, живущих в Мепонда,[235]

Рибауэ, Моссуризе, Завала,

Шиссибука и Зонгоэне,

на клочках моей милой земли.

«Киссимажуло! — в глотках клокочет. — Киссимажуло!»

И в ответ им из гущи деревьев микайя

откликается зычно:

«Аруангуа!»

И при лунном сиянье

светлейших ночей Муррупулы[236],

и на влажных зеленых равнинах Софалы[237]

я тоску ощущаю

по невыстроенным городам и кварталам Киссико[238],

и по щебету птиц африканских

из Мапулангене[239],

по деревьям, растущим в Массинга[240],

в Мушилипо[241] или в Намакурра[242],

по широким проспектам сверкающим Пиндагонга[243] —

по проспектам, которых никто не построил покуда,

по домам в Бала-Бала, в Мугазине, в Шиньянгуанине,[244]

тем домам, о которых никто и не слышал покуда.

О, соленая грудь, цвета пены морской — бухта Пемба,

и теченье реки Пунгуэ и реки Ньякаузе,[245]

Инкомати, Матола,

и напор Лимпопо, ее бурные воды!