Поэзия Африки - [113]

стегаешь меня, из мускулов сок выжимая,

грудь наполняя горечью неутоленности,

смутными жаждами,

безрадостными мгновеньями,

хрупкостью обещаний, сводящих с ума!

Все двенадцать месяцев о тебе я слышал

в той сырой окраине наших родных песков,

где жгучий жар

из меня сочился

и обнажал комки моих южных болей.

Ты не пришел ко мне,

и вот я пришел к тебе,

издалека пришел — с тобой повстречаться.

Вчера наблюдал я,

как листья склоняются, трепеща,

все ниже,

ниже,

целуя землю у ног твоего величества, —

как это было манерно!

Северный ветер,

то хнычущий и скулящий,

то обрывки лепечущий мертвых пророчеств,

тобою подобранных средь руин

погибших империй,

со свистом вплетаешь ты,

простираешь ты

свои узловатые пальцы

сквозь деревья, сквозь гривы трав, сквозь меня,

сдувая печальную пыль, —

но постой,

содрогнись,

увидев дикие заросли наших жизней,

до которых не дотянуться тебе!

Ты не похож

на палящие ветры августа

в том краю, содрогающемся от мук, —

на самом юге дальнего юга,

на жгучие ветры,

вплетающие по-прежнему нас

в слезы и смех отчаянья,

в гнев и надежду, —

о, эти мучительные сплетенья! —

толкающие по-прежнему нас

в ад или в рай, —

и вот мы бежим, отбиваясь, бежим,

бежим, напрягаясь,

будто воинство гнущихся тростников.

Но уж лучше это,

северный ветер,

чем бесконечно долгая спячка, —

о, до чего же долгая! —

когда любой зевок превращается

в тонкий, бессильный вой,

та бесконечная спячка ума,

которой неведомы устремленья

даже к тому, что пока еще недостижимо,

неведомы неисполненные желанья,

неведомы ни пыланье сердца,

ни вспышки гнева,

ни костры, запаленные кучкой беспутных,

изломанных,

в психопатической панике, —

те костры,

что тлеют и тлеют, тлеют и тлеют

в негритянском сердце

на взбудораженной, полной мучений земле —

на самом юге дальнего юга…

Когда же на этих бескрайних просторах

владений своих

сможешь ты задушить зевки вековой апатии,

равнодушный к ним харматтан?

Северный ветер,

пока я с тобой говорил,

наконец осознал я то, что догадкой смутной

зрело во мне

с той минуты, как я покинул

пульсирующий от боли край

на самом юге дальнего юга, —

понял я, что́ сотворили они со мной:

они обучили меня насилью,

по-европейски мстительным быть,

снова меня превратили в варвара

с помощью подлых законов,

газет,

винтовок,

дубинок,

заставили лгать меня — улыбаться и лгать,

заставили думать,

что злоба, и горечь,

и уменье бежать, сражаться, бежать —

вот что жизненно-необходимо для человека!

А сейчас,

очутившись здесь,

я дымлюсь от злобы, землю скребу и рою,

мычу,

хрипло дыша, словно бык перед схваткой, — и

нет предо мной

ни врага,

ни смертельной опасности,

ни обжигающе-красного вызова, — пустота!

О, эта поющая пустота в груди —

нейтрализованная, бессильная едкость душевной мути!..

Понял ли ты наконец,

как неустойчива точка опоры у иммигранта?

А теперь скажи:

что кроется в этой праздности величавой —

в этих

горизонтально спящих просторах севера?

Не тайна ли вечного побужденья: быть —

и только быть,

не великая ли необъятность северной спячки?

Не сладость ли наркотической мудрости Тао —

твой древний дух, харматтан?

Северный ветер,

ничего-то не знаешь ты:

с рассвета

я только мчусь и мчусь,

за слоем слой пробивая мутную серость,

сухи и чутки

ноздри мои,

а тяжесть твоя в моих волосах запуталась.

Всю дорогу за мной ты следовал

неотступно

сквозь катакомбы ночи,

и до сих пор

чувствую за своей спиною

дьявольских псов из кровоточащего края —

с самого юга дальнего юга

гонящихся за мной.

А ты

все хлопаешь крыльями над головой моей,

крутясь, как гурьба идиотов,

что пляшут

внутри и снаружи — между бегущих колес.

Довольно!

Меня никто домогаться уже не станет —

не те времена:

Шелли давно уже умер,

посланий больше не шлют с мимолетным ветром.[413]

Хватит с меня

обезвоженных поцелуев,

бесплодных девиц, ночных заведений — хватит!

Теперь я думаю о другом:

как бы возле кафе придорожного остановиться совсем ненадолго,

только чтоб выпить пива, —

долгим, долгим будет скитание иммигранта,

долгим и трудным:

придется туннель прорывать

назад —

под угрюмой дорогой, утоптанной

грубою поступью трех нескончаемых десятилетий,

полных обид и терзаний, —

под этою тяжкой дорогой,

давящей, давящей, давящей на меня.

Когда же прорвусь

к заре — к истокам давно тяготящих вопросов,

взглянуть я еще успею на бабочек и на листья,

которые ты по пути, сумасшедший ветер,

к моему радиатору пригвоздил,

как собиратель редкостей, любящий,

чтобы его экспонаты были

распластаны и мертвы.

Утро!

И новый рассвет уверяет меня,

что не вечна эта опустошенность:

ведь путь иммигранта — долгий и трудный путь.

А я вспоминаю о тех,

что столько столетий подряд,

являясь к нам с берегов занесенной снегами скуки,

грызлись и спорили

из-за нашей великой Матери,

думаю

о духовном распаде,

протухших винах, дряблых телах

тех, что когтями рвали ее зеленую девственность,

выворачивали ее суставы,

расторговывали ее святыни

и насаждали

тысячи медных и деревянных крестов,

а после

сами же их, будто кегли, валили наземь,

в хищном азарте

разыгрывая эту землю,

пока голодные наши глаза прикованы были к чуду

на вершине Голгофы.

Я — леопард,

рожденный великой Матерью,

муками черного Бога,

средоточье столетий, полных крутых перемен,

континент, клокочущий, как реактивы в ретортах.

Когти мои затаили яд, —

только дайте улечься мне — отдохнуть немного,