Поэзия Африки - [105]

Он теперь такой умный, такой ученый,

что спать со мной больше не желает.

Я — деревенщина

тупоголовая,

в модах не смыслю,

красоту свою потеряла…

Я мешаю ему расти, развиваться.

Он кричит мне: слониха!

Толстые кости — мало мозгу!

Зря теряю с тобой время!..

* * *

Окол меня сторонится,

завел «современную»,

молодую…

Говорят, она смазлива

и лопочет с ним по-английски.

А еще недавно каждый вечер

мы сидели рядом, обнявшись.

А еще недавно каждый вечер

пели вместе старую песню.

А еще недавно он мне клялся

быть верным до смерти.

Шептал по-английски —

ничего не понимала я, дура…

Окол меня сторонится,

на стороне завел молодую…

Звать ее Клементина, Тина.

Эта тина его засосала…

Родичи,

видели б вы Клементину!

Черная кожа, не белей, чем у прочих,

а ночи не спит, лезет вон из кожи,

лишь бы сделаться белой леди.

Круглый день накрашены губы —

будто два раскаленных угля.

Глянешь, точь-в-точь дикая кошка

с окровавленными усами.

Рот ее — клубень сырого ямса,

пахучая, открытая язва,

и красная глотка злого духа.

Лицо посыпано белой золою —

позеленевшее, как у трупа.

Страшное, будто маска

колдуна, танцующего в полночь;

губы — точно их в кровь разбили;

волосы — прямые, как прутья;

кожа в опалинах, как у лисицы,

которой факел под хвост воткнули,

чтобы из норы ее выгнать.

А меня мутит от мыла с карболкой.

Злые духи в голове пляшут

от вонючей золы — от пудры.

У родного дяди, у брата мамы,

выпрошу козла; я его прирежу

и помажу щеки жертвенной кровью.

Козлиный запах сильнее пудры,

и злые духи меня покинут,

и покой поселится в сердце…

ЦЕНТРАЛЬНО-АФРИКАНСКАЯ РЕСПУБЛИКА

МАКОМБО БАМБОТЕ [382]

Песнь двоих моих дядей (Из поэмы) Перевод А. Ревича

1

Свет молодой луны

куда моложе был,

чем я, хотя сиял он

давным-давно,

задолго до меня.

Из дебрей доносились

глухие голоса

зверей и птиц полночных

и шум ветвей.

Обычай был таков: идти

ночами. Может быть,

однажды в этом разберутся.

Едва лишь солнце заходило,

мы поднимались, чтоб идти

в глубокой тьме.

Тревожной,

беспорядочной толпой

растягивались мы

на много верст. У этих

коротконогих человечков

вставали дыбом волосы, катился

холодный пот

по их гусиной коже.

Ни у кого и никогда

так слух не обострялся

от страха.

Их ждали дали.

Под молодой луной

их ждали дали,

подростков пятнадцатилетних.

Смех вызывает хромота.

Кому по нраву спотыкаться,

ступая по камням

распухшими ногами

у деревушек сонных на виду?

Но это было

незадолго до ухода.

Обычай был таков:

идти ночами.

А дело в том, что день сулил

немало бед скитальцам.

Днем солнце вспять ползло

над руслами дорог,

над быстриной колей,

оставленных грузовиками,

которые везли

колониальный хлопок.

Я помню берега

и броды рек,

опасных для машин,

где было всякое,

где столько потонуло.

Мне объяснила все

моя родная тетка,

согбенная крестьянка,

которая на старческих ногах

с трудом передвигалась, опираясь

на две клюки.

Мы жили у нее —

мой младший братец Ванго

и я. Старуха с нами

сурово обходилась.

Ни на один вопрос

ответа мы не ждали.

Рассказывали в Бао…

О чем? Узнаете.

В какой-то там глуши,

вдали от городов

живут в достатке люди.

Неужто вправду есть

земля такая?

И днем и ночью

распевали птицы,

а рядом находились

лесные звери.

Нет, я писать не собираюсь

для прогрессивной прессы.

Все эти звери,

все эти звери

не были убиты,

хотя лежали бездыханны,

хотя пейзаж

был так обезображен.

Конечно, жители селенья

потом клялись,

что ничего не знают.

Рассказывали в Бао…

О чем? Узнаете…

Мой дядя Канза,

тот говорил,

что дело в колдовстве.

Вам это не понять

вовеки. Это было

и вправду колдовство.

Живите

в довольстве, толстяки,

отращивайте щеки

и возвращайтесь в город,

взяв про запас деньжат.

2

Узнаете ли вы

когда-нибудь, собратья,

как изобильны наши

саванны и леса?

Достиг мой дядя Канза

преклонных лет, он стал

остер, как нож, как бритва.

Родился он и вырос

в селенье Бао,

жил рядом с кузницей,

все дни он пропадал

в полях и чащах.

Достиг мой дядя

преклонных лет. С тех пор

произошло немало перемен.

Он рос, его кормил

зеленый лес. Он рос

поджарый, стройный, черный, —

рука протянута всегда,

а рот разинут

на буйволятины кусок,

на мясо антилопы,

которое томится

в ореховой подливе,

в масле золотом.

Такое блюдо вы едали,

но я хочу напомнить,

что пиршество

отрада для мужчин.

Его изнанка — чад

и сажа на котлах из глины,

которую с травою пополам

на берегу реки

месили руки женщин.

3

Узнаете ли вы

когда-нибудь, собратья,

как изобильны наши

саванны и леса?

Мой дядя мог разгрызть

любую кость зубами,

а как мотыжил он

податливую землю,

она пред ним ложилась,

покорная, пропитанная потом.

Мой дядя сокрушал ее

всей мощью круглых плеч.

Чтоб жрать за четверых,

чтоб жить в достатке,

чтоб выстроить, как надо,

три хижины для жен,

работал дядя Канза,

как вол. Как он стонал

в конце работы,

когда мерцали

последние лучи,

когда он покидал

распаханный надел,

чтоб завтра вновь прийти

и корни корчевать.

Чтоб жрать за четверых,

мой дядя Канза спал

на сельской площади.

Там на песке

лежал он, как шпинат

на плоском блюде,

упругий, как шпинат

на белых жерновах зубов.

Теперь известно вам,

что это за натура,

мой дядя Канза мог

жить полуголым в чаще,

при этом усмехаться

и нить своей судьбы

кровавую плести,

а ведь на свете

столько вахлаков.

Мой дядя Канза в Бао

твердил, — вам это не понять

вовеки… это было

и вправду колдовство.

Живите

в довольстве, толстяки,

отращивайте щеки

и возвращайтесь в город,