Поезд сирот - [11]

Я сажаю Кармина на колени. Утром, за завтраком, бросая сахар в чашку с чаем, я сунула два кусочка в карман. Теперь я растираю один из них между пальцами, облизываю указательный, обмакиваю в сахар, запихиваю Кармину в рот. Изумление у него на личике, восторг от того, как ему несказанно повезло, вызывают у меня улыбку. Он хватается обеими пухлыми ладошками за мою руку, прижимается к ней и засыпает.

От ритмичного постукивания колес меня тоже начинает клонить в сон. Просыпаюсь я оттого, что Кармин ворочается и трет глазки, а надо мной стоит миссис Скетчерд. Она совсем близко – мне видны розовые сосудики, похожие на прожилки на тонком листе, которые змеятся по ее щекам; пушок на нижней челюсти, кустистые черные брови.

Она пристально вглядывается на меня через стекла маленьких круглых очков.

– Как я понимаю, у тебя дома были малыши.

Я киваю.

– Похоже, ты знаешь, как с ними обращаться.

Кармин, будто по сигналу, ударяется в рев.

– Он, кажется, проголодался, – говорю я. Щупаю подгузник: снаружи сухой, но тяжелый. – И перепеленать пора.

Она поворачивается к голове вагона, через плечо манит меня следом.

– Тогда пошли.

Прижимая к груди малыша, я нетвердо поднимаюсь с сиденья и, покачиваясь, иду за ней по проходу. Дети сидят по двое-трое и провожают меня тоскливым взглядом. Никто не знает, куда мы направляемся, и, похоже, все, кроме самых маленьких, испытывают опасение и страх. Опекуны нам почти ничего не говорят; знаем мы лишь то, что едем в край, где на ветках, склонившихся к самой земле, растет много-много яблок, а на вольном деревенском воздухе гуляют коровы, овцы и свиньи. В край, где живут хорошие люди, хорошие семьи – и они готовы взять нас к себе. Я не видела ни одной коровы – да если на то пошло, вообще ни одного животного, кроме бродячих собак и самых выносливых птиц, – с тех пор, как мы уехали из Гэлвея, и теперь рада буду увидеть их снова. Впрочем, настроена я скептически. Слишком я хорошо знаю, что красивые слова очень часто не совпадают с реальностью.

Многие из маленьких пассажиров нашего поезда провели в Обществе помощи столько времени, что и вовсе не помнят своих матерей. Им будет проще начать сначала, броситься в объятия новой семьи, которая станет для них единственной. Я же помню слишком многое: просторную бабулину грудь, ее маленькие сухие ручки, мрачный коттедж, осыпающуюся стену, которой обнесен тесный огород. Густой туман, который накрывает залив ранним утром и в конце дня, баранину с картошкой, которую бабуля приносила нам, когда мама, вымотавшись, не могла ничего приготовить или нам не на что было купить продукты. Помню, как покупали молоко и хлеб в угловой лавке на Фантом-стрит – Срайд-а-фука, как называл ее по-гэльски папа: такое название улица получила потому, что каменные дома в этой части города построены были на бывшем кладбище. Помню мамины растрескавшиеся губы и мимолетную улыбку, грусть, что заполняла наш дом в Кинваре и перебралась с нами через океан, обосновавшись в темных углах съемной квартиры в Нью-Йорке.

И вот я в этом поезде, вытираю Кармину попку, а миссис Скетчерд нависает над нами и прикрывает меня одеялом, чтобы весь этот процесс не видел мистер Куран, а заодно раздает указания, в которых я не нуждаюсь. Сухого, чистого Кармина я пристраиваю головкой на плечо и иду на место, а мистер Куран раздает миски с обедом – хлеб, сыр и фрукты, жестяные кружки с молоком. Я кормлю Кармина размоченным в молоке хлебом, и это напоминает мне про ирландское блюдо, которое называется «чамп», – я часто готовила его для Мейзи и братьев: размятый картофель, молоко, зеленый лук (в тех редких случаях, когда удавалось его достать), соль. Когда приходилось ложиться спать голодными, мы всегда видели чамп во сне.

Раздав нам обед и по шерстяному одеялу, мистер Куран объявляет, что рядом с ним стоит ведро воды с ковшиком, можно поднять руку и подойти попить. В поезде есть уборная, сообщает он (нам скоро предстоит обнаружить, что эта «уборная» – жуткая дыра, прямо над рельсами).

Кармин, насытившись хлебом и сладким молоком, разлегся у меня на коленях, положив темноволосую головку на сгиб локтя. Я обернула нас обоих колючим одеялом. Среди ритмичного перестука колес и беззвучного копошения многих людей я чувствовала себя как в коконе. От Кармина пахло ванильным кремом, а тяжесть его тельца была такой уютной, что на глаза навернулись слезы. Нежная кожа, мягкие ручки, темные игольчатые ресницы – даже его вздохи заставляли меня думать (а как же иначе?) про Мейзи. Мысль о том, что она умерла в больнице от ожогов, одна, в мучениях, была невыносимой. Как так может быть, что ее нет, а я жива?

В нашем съемном жилье двери всех квартир, как правило, были открыты, жильцы совместно сидели с детьми, совместно готовили. Мужчины работали в одних и тех же продуктовых магазинах и кузнях. Женщины занимались рукоделием: плели кружево, чинили носки. Проходя мимо их квартир, я видела, как они сидят кружком, склонившись над работой, переговариваются на непонятном мне языке, – и меня пронзала боль.

Мои родители уехали из Ирландии в надежде на лучшее будущее, мы все верили, что путь наш лежит в страну изобилия. Родителям предстояло потерпеть крах в этой новой стране – крах во всех смыслах. Возможно, они просто были слабыми людьми, не приспособленными к тяготам эмиграции с ее унижениями и компромиссами, возможно, им не хватало самодисциплины и толики авантюризма. И все же меня не покидала мысль: ведь все могло сложиться иначе, если бы у нашей семьи имелся какой-то свой бизнес, куда приняли бы и папу, гарантировав ему занятость и стабильный доход, и ему не пришлось бы работать в баре – для такого человека, как он, место было хуже некуда; или если бы маму окружали другие женщины, сестры и племянницы, которые сняли бы с нее бремя отчаяния и одиночества, дали ей приют в краю чужаков.