Поезд пришел на Тумнин - [53]

Подписывался он долго, старательно выводил каждую букву. Потом взял лист с подписями, посмотрел его на свет.

Николай Павлович подавал перо старикам, указывал место, где нужно ставить подпись, следил за каждым их движением. Кто знает, может быть, в эти минуты перед учителем проходила вся его долгая жизнь в Уське-Орочской. Возможно, он вспоминал, как все они, пожилые и уважаемые люди племени, впервые пришли на урок ликбеза, и как он учил их в те долгие зимние вечера, и как, беря за локоть то одного, то другого, помогал им выводить на бумаге буквы русского алфавита. Да, это было большое счастье — смотреть, каким уверенным росчерком пера орочи ставили свои подписи под Стокгольмским воззванием вместе со всеми честными людьми на земле.

Вслед за стариками выходили на сцену охотники и рыбаки, учителя и советские служащие, медицинские сестры и мотористы рыболовецких судов. Все взрослые орочи — а их было почти двести человек — в течение часа подписались под Воззванием.

Корреспондент газеты, приехавший утром из города, отыскав в клубе телеграфистку Соню Коппенка, подбежал к ней, потряс листками:

— Софья Николаевна, в Москву!

— Срочная? Сколько слов?

— Тысяча слов, Софья Николаевна. Все весьма срочно!

...В половине двенадцатого ночи Москва уже передавала по радио корреспонденцию «В далеком стойбище». В Уське-Орочской в это время было шесть часов тридцать минут утра. Бледный серп луны таял в туманной дымке рассвета. На востоке сквозь обрывки белых облаков проступала золотисто-алая полоска молодой зари. Это была примета хорошего дня...

Последний вечер

Мы сидим с Николаем Павловичем у раскрытого окна. Прямо перед нами, на той стороне реки, высокой темной стеной стоит лес. Торопливый шум Тумнина сливается с ровным шорохом листвы, и в вечернем воздухе слышен негромкий протяжный гул, изредка нарушаемый тревожным криком совы. Под ярким сиянием только что взошедшей луны вспыхивают на траве — то здесь то там — капли росы, и когда смотришь на них, то кажется, будто кто-то сыплет и сыплет щедрыми горстями по всему двору сверкающие стеклянные блестки.

За время, которое я прожил в Уське-Орочской, мы столько переговорили, столько передумали вместе с Николаем Павловичем, что в этот последний вечер перед моим отъездом, казалось, уже не о чем было и говорить. И мы больше молчали, чем говорили. Николай Павлович весной думал, что во время летних каникул ему удастся съездить в Москву, где он ни разу не был. Но ребята, пожив несколько дней дома, вернулись в интернат, и жизнь учителя потекла своим обычным порядком —с прежними заботами и тревогами, которых и в каникулярное время было не меньше, чем зимой. И так каждое лето, каждый раз: думаешь одно, а получается другое. А тут и Валентину Федоровну вызвали в Совгавань по разным школьным делам. Справившись с ними, она решила остаться там еще на недельку, чтобы полечить зубы. Вся работа по дому, по интернату легла на Николая Павловича. И когда на днях пришел к нему портной примерить новый костюм, который шился специально для поездки в Москву, Николай Павлович перед зеркалом шутливо говорил:

— Можете не торопиться. В будущем году поеду непременно!

Портной, который стоял на коленях и подметывал полу пиджака, перекусил зубами нитку и с недоумением посмотрел на Николая Павловича.

— Ну, ну, дорогой, поезжайте. В этом костюме не стыдно в Москву ехать.

Пока шла примерка, не меньше десяти человек побывало в доме.

Прибежала Надя Уланка — полная девочка с розовым лицом и с маленькими быстрыми глазками — и серьезно, как взрослая, заявила:

— Пора сою подкармливать, а Ян Бисянка все на качелях качается. Скажите ему, Николай Павлович.

Надя Еменка пришла спросить, будет ли сегодня заниматься литературный кружок, биографию Максима Горького она подготовила. А Утя Тиктамунка спросила через окно, придет ли Николай Павлович на совет отряда, где будет обсуждаться план пионерского костра. Отбежав от окна, она во весь голос закричала:

— Ребята! У Николая Павловича новый костюм!

Все это происходило в моем присутствии, и я понял, что, пожалуй, и в будущем году не выбраться Николаю Павловичу в Москву.

— Скажите, Николай Павлович, откровенно, сколько лет вы еще намерены жить в Уське? — спросил я, и потом подумал, что, пожалуй, не стоило бы задавать такого вопроса.

— Откровенно? — Наклонив к себе веточку фикуса, который стоял на полу в пузатой кадушке, и погладив широкий лист, он сказал: — Откровенно, мы с Валентиной Федоровной еще об этом не думали. Наша дочь Галина учится в педагогическом институте в Хабаровске. Она хорошо знает орочский язык и хочет специализироваться в области этнографии северных народов. После института несколько лет ей придется работать в Уське или в другом каком-нибудь бывшем стойбище. Это одно. Второе, — и тут он выпустил ветку фикуса, — трудно оторвать от сердца то, что прирастает к нему столько лет. Ну как мы можем бросить своих орочей? Подождем. Поднимутся из орочского народа новые просвещенные люди, тогда, быть может... — И он не договорил.

Все ярче сияла луна, все больше искрящихся блесток рассыпано было по траве. Когда лунный серп одним своим краем зашел за щербатый гребень Северной сопки, то осветилась верхняя половина волнистой стены леса, причем так ярко, что местами видно было кору на деревьях.