Поезд пришел на Тумнин - [51]

— Я думаю, вам интересно будет остаться, — сказал он. — Сегодня у нас большой день. Будем подписывать Стокгольмское воззвание.

Ороч, поняв, что эти слова относятся в равной мере и к нему, вылез из ульмагды, наполовину вытащил ее из воды и привязал к колышку, специально для этого вколоченному в береговой скат.

— Завтра пойдем к Худями, — сказал он, успокаивая меня. — Наверно, большое деле есть?

— Дело большое и важное! — ответил Николай Павлович. — Будем подписывать Воззвание против войны. Понятно?

— Понятно, конечно, — подумав, ответил он. — Совсем худое дело война.

Это был пожилой охотник с очень загорелым, почти темным, морщинистым лицом и с седеющей бородкой. Когда он говорил, то кивал головой в такт своим словам и, высказав их, в ожидании ответа немного склонял голову набок. Звали его Иваном Ивановичем Сеченкой, и жил он в крайнем доме, на самом берегу реки, потому что одним из последних, лет десять тому назад, переселился в Уську. Я часто гулял у его дома, и каждый раз он выходил мне навстречу, и мы оба садились на ствол тополя, из которого начали когда-то выдалбливать лодку, но, видимо, обнаружив какие-то дефекты в нем, так и оставили на берегу. Сеченку-то я и подговорил отправиться со мной на Худями.

— Однако думаю так, — сказал он и закивал головой. — Думаю, если все добрые люди, какие есть, против войны писать будут, то худым людям конец скоро придет. Добрых людей всегда, конечно, много больше. А худой человек, он, все равно как волк, злой, конечно, однако не шибко сильный.

У него погасла трубка, и, не вынимая ее изо рта, он положил в нее щепотку табаку, придавил пальцем и снова ее зажег.

— Ну, в клубе увидимся, Иван Иванович, — сказал я ему и уже хотел было уйти, но он задержал меня:

— Завтра пойдем к Худями. Сегодня, видишь, большое дело есть. — И, взяв весло и шест, он зашагал к дому.

...Был уже седьмой час, когда орочи стали собираться в клуб. Солнце заметно переместилось — от Солнечной сопки к Северной, — и на горизонте появились первые блики вечерней зари.

Люди шли, празднично одетые — молодежь в новых костюмах и шелковых платьях, а пожилые, особенно старики и старухи, в своих национальных расшитых одеждах.

У клуба играл баян, и на площади в вальсе кружились пары. Школьники, собравшись в тесный кружок, негромко, чтобы не заглушать музыку, запели:

Дети разных народов,

Мы мечтою о мире живем.

И вдруг баянист, оборвал вальс и, словно давно ждал этого, стал аккомпанировать школьникам.

В эти грозные годы

Мы за счастье бороться идем.

А орочи все шли и шли — по одному, по два, сверкая орнаментом на одеждах. Вот, опираясь на палку, маленькими, но еще твердыми шажками, в длинном халате, с дымящейся трубкой в зубах прошла стопятнадцатилетняя бабушка Акунка. Она плохо видела и больше прислушивалась, чем присматривалась, к тому, что делается вокруг. Навстречу ей побежала Утя Тиктамунка и, взяв бабушку за руку, повела ее за собой. Подойдя к обелиску, в центре площади, Акунка остановилась, прислонила к ограде палку и, взявшись обеими руками за островерхие дощечки ограды, устремила свой подслеповатый взор на барельеф, вделанный в обелиск, на котором было изображение воина-ороча, идущего с винтовкой в атаку.

— Что там? — спросила бабушка, словно впервые увидела барельеф. — Говори...

Утя объяснила и медленно, чтобы бабушка все поняла, стала читать:

«В боях за Советскую родину, верные воинской присяге, проявив геройство и мужество, погибли:

Сын гвардии старший сержант Батум Кирилл.

Красноармеец Батум Трофим.

Сержант Рудаков Александр.

Красноармеец-пулеметчик Сеченка Владимир.

Акунка Николай.

Еменка Александр.

Адьян Иван.

Сержант Чурилов Павел.

Акунка Павел.

Мулинка Антон».

— Мало жили, однако, — тихо, самой себе сказала бабушка, сокрушенно покачав головой. Взяв палку, она подала Уте руку и пошла дальше.

— Бабушка, а ты помнишь их? — спросила Утя.

Акунка наклонилась к ней, и девочка повторила вопрос.

— Помню, конечно, — сказала бабушка, закрыв глаза, постояла с минуту, подумала и еще тверже повторила: — Помню!

Остановились у обелиска старый оленевод Николай Петрович Батум с женой — маленькой, худенькой женщиной, которая, несмотря на теплую погоду, носила нерпичьи торбаза с широкими голенищами.

Она толкнула дверцу в ограде, вошла в садик; взяв из ниши портрет сына, стерла рукавом халата капельки росы со стекла и, держа портрет прямо перед собой, долго вглядывалась в дорогие черты. Кирилл был сфотографирован в военной гимнастерке, без фуражки, и его круглое, совсем еще мальчишеское лицо выражало спокойствие и сосредоточенность, как у человека, погруженного в свои дела.

Мать поставила портрет обратно в нишу и, взяв с собой цветок алой сараны, вышла из садика...

Пламя вечерней зари уже охватило весь горизонт. С моря ветер принес прохладу. Потемневшая тайга — из яркозеленой она сделалась темносиней — закачалась, зашумела, будто и у нее были свои часы отлива и прилива. Сходство с морем, как ни странно, тайга действительно имеет. Всмотритесь в ветреный день, как пригибаются лохматые вершины деревьев, как они ложатся волнами, вал за валом, и пока высокие вершины достают до низких, последние уже успевают уйти от них, пригибаясь к земле, словно дохлестнув до берега. В тот день это было не так заметно, потому что дул несильный ветер, но сколько раз мне приходилось видеть зеленый прибой тайги!