Поезд пришел на Тумнин - [50]

Было семь часов утра.

Куранты московского Кремля били в это время полночь, и радио разносило по поселку звонкие удары, и все они, один за другим, в этой чуткой утренней тишине повторялись в сопках. Потом во всей своей величавой торжественности зазвучал Гимн Советского Союза. Музыка плыла, словно чистые воды Тумнина, среди сопок и леса, и слышно было, как она еще продолжалась вдали после того как уже затихла в Москве.

Никакие пространства, как бы ни были они велики, ни на один миг не отдаляют тебя от сердца нашей Родины — Москвы. Всюду слышишь ее живой голос. И трудно передать чувство, которое испытываешь при этом. Гордость? Да! Счастье? Конечно! Любовь? Да, любовь к своей родине и счастье, что ты принадлежишь ей, а она — тебе, и гордость, гордость оттого, что она такая огромная, почти бескрайная и ясная. Где ни возьми, в любом ее уголке, люди одинаково стараются для нее и одинаково думают о ней, обращая к родине все свои мечты и надежды.

Я побывал во многих дальних уголках на Тихом океане и на Амуре в те дни, когда Москва говорила о мире и по всему необъятному краю люди ставили подписи под Стокгольмским воззванием. Подписывались сталевары Комсомольска и шахтеры Сучана, рыбаки Камчатки и рисоводы Ханкайской долины, ученые Хабаровска и лесорубы Хорской тайги, нивхи из колхоза имени Льва Толстого и искатели жень-шеня в Имане, оленеводы северной тундры и часовые высокогорных застав на Хингане...

Я хочу рассказать, как прошел сбор подписей в Уське-Орочской и какие там говорили слова, и закончить ими повесть о маленьком народе, которую — кто знает — может быть, еще придется продолжить, потому что каждый наш новый день приносит людям новое счастье.

Утро началось в поселке, как обычно. Первыми вышли на улицу юные жители школьного интерната, пионеры отряда имени Кирилла Батума. Построившись на зеленой лужайке по два в ряд для физкультурной зарядки, они с привычной ловкостью проделали все упражнения, которые показал им Валентин Мулинка. После команды «разойдись!» они шумной гурьбой побежали к «вечному умывальнику», чистили зубы мятной пастой и умывались туалетным мылом, каждый своим.

Взрослые орочи спускали на воду долбленые ульмагды и, оттолкнувшись шестами от берега, выплывали на простор реки. Другие, закинув за плечи ружья и попыхивая трубками, уходили узкими тропами в тайгу. Женщины отправлялись с цапками на огородное хозяйство. Открылись магазин, сберегательная касса. Марина Тиктамунка сорвала с дверей почты большую сургучную печать и принялась сортировать письма, чтобы успеть вынести их к утреннему поезду. Телеграфистка Соня Коппенка, приняв первые телеграммы, одну молнию и две простые, постукивала ключом аппарата, и узкая лента, извиваясь белой змейкой, ползла со стола на пол. Зазвонил телефон. Не отрываясь от аппарата, Коппенка сняла трубку и соединила абонента с правлением колхоза. Из Датту бригадир невода Дмитрий Хутунка сообщал, что сверх годового плана бригада уже выловила двести центнеров лосося. Потом Соня переключила аппарат на прием и приняла телеграмму для депутата Совгаванского городского совета Аграфены Трифоновны Еменки, которую вызывали на внеочередную сессию... По срочному заданию прибыл из города корреспондент краевой газеты и пошел в Дом старейших. Так началось мирное трудовое утро в Уське-Орочской.

После завтрака Утя Тиктамунка и Валя Бисянка, в новых, гладко выутюженных синих юбках и кремовых блузках и, конечно, с красными галстуками, подошли к памятнику погибшим воинам, отсалютовали по-пионерски и, подняв с земли лейки, еще с вечера наполненные чистой водой из Тумнина, принялись поливать цветы на клумбах. Обелиск, окруженный решетчатой оградой, утопал в зелени и в цветах. Здесь росли стройные, молодые сосенки, и девочки снимали с игольчатых веток тополиный пух, занесенный сюда ветром из тайги. В нише, устроенной на лицевой стороне обелиска, где стоял портрет Кирилла Батума в массивной раме, обвитой крепом, до позднего лета не увядали ландыши в банках с водой. Девочки подмели узкие дорожки между клумбами, посыпали их золотистым песком и вышли из садика.

А солнце подымалось все выше над тайгой, и еще светлее стало в долине.

Взлетел на ветку яблони ручной коршун и, расправив свои подрезанные крылья, отряхнулся от росы. Из-под ирисов вылетели галки и, сев поодаль от коршуна на ветку лесной груши, закричали, прося есть.

Я вернулся домой и стал приводить в порядок свои путевые записи; за время, прожитое мною в Уське, у меня накопилось столько впечатлений, что их уже невозможно было носить только в памяти. Мне еще хотелось пройти на ульмагде к протоке Худями, где у места впадения ее в Тумнин, словно мост, соединивший оба ее берега, лежала на воде широкая оранжевая полоса, которая не теряла своего цвета весь день и лишь в вечерних сумерках тускнела. Сколько раз, поднимаясь по горной тропе, я любовался издалека этой причудливой полосой, и все никак не удавалось мне побывать в устье Худями. Править ульмагдой я не умел — этим искусством владели только орочи да Николай Павлович, а они постоянно были заняты другими делами, и некому было пройти со мной вверх по Тумнину. А сегодня как раз выдалась такая возможность. В полдень я собрался было в плавание и уже вышел на берег, где в ульмагде ожидал меня ороч, но тут окликнул нас Николай Павлович.