Поезд на рассвете - [96]

Из очереди на Юрку смотрели с пренебрежением, и он отошел к развалинам: они не были совсем уж заброшенными, в них жили птицы — воробьи и рябенькие каменушки. Одна устроилась в оконном проеме, вертелась, приседала и все твердила: «Чек, чек… Чек, чек».

Пронзительно крикнул паровоз, тяжело запыхтел и, набирая ход, попятился от станции: будто не дождав кого-то, заторопился по своим делам.

Юрка стал поглядывать, когда же из-за барака появится дед Мосей. Но оттуда вышел матрос. Высокий, в тельняшке, черных брюках и в бескозырке. В одной руке он нес гармошку, другой — вел мальчика. Юрка присмотрелся… Нет, это не матрос вел мальчика, а мальчик — его: матрос был слепой.

— Иди сюда, батько, — слабым, привялым голосом сказал мальчик.

Ясно: маленький поводырь — сын слепого матроса. Куда же они идут? Приехали откуда, или наоборот — уезжают?

Они остановились.

— Где кинем якорь? — спросил матрос.

— Тут, — сказал мальчик. — Где всегда.

Под стеной горелого здания валялись кирпичи. Мальчик собрал их, сложил один на другой, — получилась каменная табуретка. Слепой потрогал ее, сел и, взяв на колени гармошку, задумался. Мальчик и себе принес два кирпича, сел рядом с отцом. Тот снял бескозырку, отдал сыну и полосатым рукавом тельняшки провел по щеке. Все лицо матроса — наверное, опаленное взрывом — покрывали шрамы, а там, где глаза были, залегла жуткая пустота. У Юрки пересохло во рту: вот так же в любое мгновение может ранить, искалечить на фронте и его отца.

В сквере, за пыльными кустами, плакал ребенок. Перед безмолвным окном кассы пеклась на солнце, все увеличивалась и все громче роптала очередь. И мало кого отвлек от забот насущных приход мальчика и слепого матроса.

А они посидели с минуту, и матрос негромко спросил сына:

— Много людей на станции?

— Есть… люди, — ответил мальчик.

Матрос откинул застежку на мехах гармони, пробежал пальцами по белым пуговицам, прислушался к переборам и запел:

Раскинулось море широко,

И волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далёко,

Подальше от нашей земли.

Печальней песни Юрка не слыхал. Мягкий, словно приглушенный, голос матроса не отличался ни силой, ни особой красотой, но скрыта в нем была такая горечь и такая боль, что очередь возле барака враз притихла, перестала топтаться и наконец — онемела, прислушиваясь. Это же он пел для них: для маленькой настырной бабки, которая первой вцепилась в окошко кассы, чтобы, не дай бог, не вытолкнули из очереди; для двух девочек-сестер, что от страха потеряться все время держались за руки; для сивобородого старика с трясущейся рукой, в осеннем длинном пальто; для толстой тетки — владелицы двух корзин, обвязанных полотном, от которых она не отводила глаз. Никого из них он не видел и едва ли представлял, какие они — те люди, что его слушают, а все равно пел:

На палубу вышел — сознанья уж нет,

В глазах у него помутилось.

Увидел на миг ослепительный свет, —

Упал, сердце больше не билось.

И слова, и мотив песни были, конечно, знакомы многим, но матроса слушали со вниманием. Потому что у всех теперь кто-то на фронте, и неведомо, какими вернутся оттуда солдаты, если им суждено выжить и вернуться.

«Напрасно старушка ждет сына домой», —

Ей скажут, она зарыдает…

А волны бегут от винта за кормой,

И след их вдали пропадает.

Сивобородый старик вышел из очереди, приблизился к матросу, постоял, сострадая, долго шарил в кармане пальто, вынул скомканные листки бумаги, нашел среди них помятый рубль и положил в бескозырку, которую мальчик держал на коленях.

— Спасибо, — стыдливо сказал мальчик.

— Расти большой. Допомогай батьке, — хрипло проговорил старик.

Мальчик поднял на ладонях бескозырку:

— Помогите инвалиду войны, балтийскому матросу. — Он жалостливо посмотрел на отца. — Воевал за Родину как герой, глаза потерял… Помогите, граждане, кто сколько может.

Бабка в теплом платке поманила девочек-сестер, из маленького узелка отсчитала мелочь, сунула одной в кулачок, и девочки — так же вместе — поднесли копейки слепому и его сынишке.

— Спасибо, — чуть слышно сказал мальчик.

Еще несколько медяков бросили в бескозырку худощавый паренек, молодая женщина, как Юрка понял — мать этих неразлучных девочек, и небритый, суровый мужик в гимнастерке без погон — должно быть, недавний фронтовик.

Толстая тетка, владелица корзин, озабоченно пододвинула плетенки одну к другой, развела руками, точно перед кем-то оправдываясь:

— Дуже много их стало — военных калик. На всех не наподаешь. У самих ничего нема, самим не хватает. Живем одним днем.

Ее слова слыхали и мальчик, и его слепой отец: допев про широкое море, матрос тихо подбирал на гармошке новый мотив. «Как это, наверное, стыдно и унизительно — просить милостыню, петь на подаяние, — подумал Юрка. — Вот я бы смог — случись такая беда? Вдруг бы и мой отец вернулся с войны инвалидом, не работал, и нам совсем нечего стало есть. Я бы смог быть отцу поводырем? Ну если бы не было другого выхода… Есть у меня на то смелость и выдержка?»

— Помогите, кто сколько может, балтийскому матросу…

Слепой положил руку мальчику на плечо:

— Молчи, Венька. — И опять заиграл.

А Юрка ничего не мог добавить к их скудным грошам в бескозырке: не было в карманах ни копья.