Поезд на рассвете - [94]

— Немае на завтра коней, — озабоченно сказал дед. — Як назло — усе в разгоне. Понятно — уборочная.

— А вы, батько, хорошо просили? — усомнилась тетка Фекла.

— Проси не проси — нема та й го́ди.

— Шо ж придумать? — искренне хотела помочь им тетка Фекла. — На себе вещи за десять километров не утащить.

— Не завтра — так послезавтра уедем, — была согласна мать.

— И послезавтра може буть одинаковая картина, — возразил дед Мосей. — Жнива, а в колгоспе зараз якое тягло? Остатки роскоши, инвалиды та й годи. Спробуй, раздели их промеж усеми. Та ничого, щось придумаем. Готовьтеся.

— Мы готовы, — сказала мать. — Бедняку собираться — только подпоясаться.

— Рано, по холодку, буду у вас, — бодро пообещал дед Мосей, не объясняя, на чем он прибудет…

Весь вечер мать и тетка Фекла проговорили. Юрка тоже долго не засыпал, потому и показалась ему последняя ночь в Раздольном такой короткой. Только закрыл глаза — уже будят:

— Юра, вставай. Дед Мосей приехал.

Даже спросонок Юрка не забыл справиться:

— На чем приехал?

— Выходи, увидишь.

Во дворе стояла красно-белая корова. Она была запряжена в легкий возок. Дед Мосей поправлял ярмо.

— На ней… поедем? — протер Юрка глаза.

— Думаешь — не довезет? Ей привычно. — Дед Мосей похлопал корову по холке. — Она цэй возок, можно сказать, усю войну тягает. Не хуже коня.

В ярме корова была, как закованная: шею не повернуть. Юрка подошел к ней. Корова мотнула короткими, чуть загнутыми рогами, выпучила синий влажный глаз и замычала. Точно жаловалась, почему ее заставляют выполнять не свою — лошадиную работу.

— Терпи, Зорька, — сказал дед Мосей. — Последний раз тебя запрег. Вернемся — порубаю ярмо, кину в печку та й годи. Кончится твой военный призыв.

Мать и дед вынесли, уложили на возок вещи: чемодан, два узла и мешок с продуктами. Тетка Фекла изжарила к завтраку большую сковороду яичницы с помидорами. Сели за стол, а все не верилось, что они навсегда уезжают отсюда.

— Бог даст — побачимся, — вздыхала тетка Фекла. — Обживетесь там — приезжайте после войны. В отпуск, на вишни, яблука.

Дед Мосей ел мало. Без интереса потыкал вилкой в сковороду и встал:

— Пора руша́ть.

— Успеете, — оттягивала расставание тетка Фекла. — Поезд — он хиба там один?

— Поездов — багато, а твой — он один и есть. Прозевать его нельзя — долю свою прозеваешь. Меня от у молодости звали на рудники — не поехал, дурной был, города боялся. Хлопцы наши — он як в гору пошли. Один в инженеры выбился, другой — в начальники шахты. А я волам та коням хвосты всю жизнь крутил. — Дед Мосей поправил ремешок на латаных штанах, надел картуз. — Ну, рушаем. Поки не припекло, Зорьке легче будет. И нам по холодку веселей… А от Юрка поедет у город, выучится на инженера и такую построит шахту, щоб уголек из нее брать не горбом, а машинами. Правильно говорю?

— Не знаю, — сказал Юрка. — Видно будет.

— Разборчивый. На инженера не хочет. Смех та й годи… Фекла, дай цебарку в дорогу, — попросил дед Мосей. — Дома взять забыл. Корову где напоить — и не из чего.

В сенях, на колодезной кошке, у тетки Феклы всегда висели ведра; она сняла с крюка белый подойник. Дед Мосей пристроил его между вещами, чтобы не гремел. Обошел возок, покачал ярмо.

— Полный боевой… Ну, прощайтеся.

Тетка Фекла обняла мать и заплакала.

— Э-э-э, одразу в слезы, — пристыдил ее дед Мосей. — Чого тут голосить? Не на войну идем.

К Юрке у тетки Феклы не было особой любви, — до последнего дня опасалась, как бы он не подорвал ее хату, — но в эту минуту она простила ему все грехи.

— И ты, Юра, с мамкой приезжай. И папку берите… Буду ждать вас.

— Приедем. Скорей бы только война кончилась, — сказала мать.

— Если що не так было, ты, Люда, прости, не обижайся.

— Что ты, Фекла. — Мать поцеловала в щеку хозяйку. — Это ты нас прости, мы перед тобой в долгу. Не знаю, когда и отплатим.

— Яка там плата! Вернулись бы мужики с фронту живыми.

У Зорьки на рогах был уложен восьмерками налы́гач — повод из крученой веревки. Дед Мосей размотал его и потянул корову со двора. Она нехотя пошла. Нагруженный возок загремел и закачался.

— Терпи, кормилица, терпи, — уговаривал Зорьку дед Мосей. — Больше запрягать не буду. Зробим оцю ходку — и конец, кину ярмо у печку.

Пошли за дедовым низеньким возком.

— Напиши, Люда, як там устроишься. Мне ж интересно.

— Напишу.

— Не отставай, подразделение, — оглянулся дед. — Подтянися.

— Счастливой дороги! — пожелала им тетка Фекла.

Они уходили, а Черноштаниха все стояла посреди улицы… Над выгоном, набирая высоту, носилась голубиная стая.

Спустились к ручью. Дед Мосей как был в кривых брезентовых черевиках — так и зашлепал по воде. Мать разулась, положила туфли на возок. Юрке разуваться не нужно было, он шел босиком. Пока тепло — чего бить сандали? Пойдет в школу — других нету.

Перешли бродок. Ручей унес поднятый со дна песок, замыл их следы — словно отрезал дорогу обратно.

Дальше им не встретились ни ручей, ни речка, ни хотя бы криница в балке. Вокруг лежала пожелтелая, сухая степь. Травы сникли прежде времени: за половину августа не выпало и капли дождя.

Впереди, по горизонту, побежала длинная живая лента. «У-у-у-у!» — разнесся по окрестностям высокий и протяжный гудок. Не то в ответ ему, не то с подневольной тоски замычала в ярме корова.