Поезд на рассвете - [80]

И он пошел прочь от села. Ни дороги впереди, ни даже стежки какой. По одну сторону — ячменное поле, по другую — полынь да колючий бурьян.

Поле оборвалось у балки, размытой недавними ливнями. Дальше — все ему было незнакомо. Что за этой балкой, за холмами? Есть там село или хутор? Успеет ли он прийти туда до ночи?.. Оглянулся. Над буграми неподвижно маячило крыло млына — точно поднятая к небу рука.

Внезапно нахлынули голод и слабость. Он лег на склоне балки, под бугорком. Земля была теплая и вся пропахла полынью. И небо было теплое, доброе; высоко-высоко в недоступной безбрежности, розовые от закатных лучей, тянулись пушистые легкие облака, похожие на вереницы загадочных птиц, которые летят, летят, над землей неведомо куда, и людям не суждено узнать, что это за птицы, какие у них голоса и где их родина. Вот и он тоже не узнает. Даже если бы долго жил. Но он не хочет жить. Никого у него нет, никому он не нужен. Отец где-то воюет. Уже четвертый год он не с ними, и Юрка стал забывать его лицо. Может, и он Юрку давно забыл. Матери надоело тыняться по чужим хатам, Юрка ей — в обузу, оттого она его к побила… Раз так — тогда он освободит мать от ноши. Просто умрет, и все. Не встанет с этого места. Будет лежать, пока не умрет. Найдут его после или нет — все равно. Лучше бы не нашли. Ударят опять грозы над донецкой степью, поток унесет Юрку по балке в речку, и он исчезнет навеки. Мать поплачет сперва, а потом привыкнет, что его нет. Чужие — и не вспомнят, что он был. Кончится война, отец придет домой, у них с матерью еще сын родится, но это уже будет не Юрка, а кто-то другой, ему не известный, с кем он никогда не встретится и для кого Юркино имя останется как далекий, уходящий в забвение звук. Раньше Юрка мечтал: если немцы их не убьют и они с матерью переживут войну, то, когда вырастет, станет художником и нарисует сражения, бомбежки, беженцев на дорогах, подбитые машины и танки, спаленные хаты, села, восход солнца, и вербы по-над речкой, и степь, и эти поля, снова засеянные хлебом, и старый, обессиленный ветряк. Ничего этого не будет… Он закрыл глаза. Все угасло, провалилось в темноту. И Юрки тоже будто бы уже нет, а там, где он лежал, только трава колышется…

В ячменях звонким и чистым колокольцем ударил перепел. Издалека прилетела ответная песня, чуть погодя — другая… Смотри-ка — уцелели полевые певцы. Казалось — удирая, немцы всю землю вокруг измесили, выжгли, а они все-таки спаслись — эти маленькие беззащитные птицы. Юрка открыл глаза и слушал, как перекликаются перепела, провожая солнце. В небе угасал слабый след розовых облаков.

Ему почудилось — кто-то идет. Приподнялся… и самому себе не поверил: краем поля шел Витька Ватажок. Босой, руки в карманах, на плече котомка. Подошел к Юрке, уставился насмешливо:

— От кого ховаешься?

— Ни от кого, — приготовился Юрка дать отпор, если Ватажок полезет.

— Не бойсь, не трону.

— А я и не боюсь.

— Хто меня боится, тех я и луплю. А тебя не трону.

— Добрый какой стал. Иди, куда шел, не приставай.

— За тобой шел. Я ж у млыне сидел и видал, как ты в степ рванул. Дальше балки, думаю, не уйдет. — Витька бросил на землю котомку, прилег рядом с нею. — Ну, наклепал на меня?

— Кому?

— Та хоть кому. Моей матке або своей.

— Ничего я не говорил.

Витька недоверчиво покосился:

— Так на меня ж клепают все без разбору. Чия курка снеслась не в гнезде, а в огороде, уже кричат — Витька яйцо украл. Думал — и ты побежишь матке моей жалиться. Я загодя — у степ, на млын… Так сознавайся: ходил жалиться?

— Никому я не жалился.

— Ох ты! — привстал Витька. — Откуда такой смелый.

— От верблюда.

— Из-за меня тебе и влетело? Я догадался… Ну не журись. — Витька по-дружески ему подмигнул. — Перетерпим. — Он даже протянул руку, приглашая помириться.

Был он совсем не тот, что днем, когда вел по улице шалопутную ораву: не воинственный и задиристый без всякой причины, а свойский, неожиданно добрый.

— Ночевать где будем? — спросил он.

Юрка не собирался нигде ночевать. Он шел в степь, чтобы… Нет, не мог он сказать Витьке, куда шел и зачем.

— Эх ты, степовик. Сел серед белого свету — и ни туды, ни сюды. Так и околеть можно. Або с тоски, або с голодухи. — Витька подбросил котомку, поймал ее, вскочил. — Гайда, а то стемнеет.

— Куда?

— Та хоть куда. У млыне устроимся.

Они тихо, точно боясь неожиданной засады, подошли к ветряку; так же осторожно, чтобы не скрипели приступки, проникли в его нутро. Там была еще лестница — наверх. По ней забрались на тесную площадку с шаткими перилами. Постояли, привыкая к сумраку. В мельнице было хорошо, правда, — страшновато поначалу. Из всех углов пахло хлебом. Наверно, поэтому Витька сразу спросил:

— Есть хочешь?

— Давно, — признался Юрка.

— Садись. Будь как дома.

Он быстро растребушил котомку.

— Жуй. — И толкнул Юрке в одну руку теплый, в корявых пупырях, огурец, в другую — черствую краюху. — Эх ты, степовик. Хто ж из дому без харчей тикает? Я уже ученый. Меня не проведешь.

Пустую торбинку Витька свернул и спрятал в карман солдатских штанов: мол, еще пригодится.

Поели — и уже не такими смертельными казались недавние обиды, и не таким безысходным — этот длинный и горький день.