Поезд на рассвете - [79]

Сегодняшнее ожидание было невеселым. Голубь — что? Голубям тетка Фекла счету не знала, и все они были для нее одинаковые. Она бы и не заметила, что сизый пропал. Вот за стекло, сколько не оправдывайся, она заругает, со свету сведет, потому что новую шибку взять негде, во всем селе не найдешь лишней стеклины или доски: война подмела. И матери будет стыдно. Квартиранты они, ни рубля не платят за постой, так еще и убыток от них… Ну ладно, он скажет, что это — Витька. Пойдут к тому домой, нажалуются. А мать у Витьки — злая-презлая. Начнет его колотить. Он вырвется, убежит из дому и неделю будете ночевать где попало, есть — у кого придется, пока бабка не разыщет беспризорника и не уговорит вернуться. Бабка всегда защищает Витьку и жалеет, но она уже старая, сгорбилась в три погибели, и если помрет — пропал Витька… Может, про него не говорить? Пусть уж Катьку слушают. Одну шишку заработать или две — какая разница?

Юрка смирился: будь что будет. Но чтобы Катька больше не следила за ним исподтишка, взял убитого голубя и ушел к ставку. Долго не мог придумать, как с птицей поступить. Наконец, высмотрел дупло у самых корней вербы и положил туда сизого: жаль было закапывать его в землю.

Над головой кто-то запищал… Прислушался — птенцы! Старая верба вся была дуплистая, внутри ее птицы свили гнездо. Юрка обошел вокруг дерева и не очень высоко, под кривой толстой веткой, разглядел продолговатое отверстие: там и был птичий дом. Да вот он, прилетел и хозяин дома — разнаряженный удод. Принес в длинном и тонком, как шило, клюве пучок червяков. Сел на соседнее дерево, топчется настороженно. Юрка отступил за куст бузины, и удод с лету нырнул в дупло. Опять в глубине дерева запищали птенцы.

Удод еще много раз прилетал к ним с полным клювом, и Юрка удивлялся, как трудяге не надоест мотаться туда-сюда, весь день выискивать, ловить разных букашек и таскать маленьким прожорам. А он-то сам успевает поесть? Юрка решил, что теперь часто будет приходить сюда и однажды увидит, как птенцы вылетят на волю. Потом они забудут это маленькое, незаметное дупло… Нехорошо, наверное, что в том же дереве, где живут удоды, будет лежать мертвая птица. Юрка забрал сизого из дупла, спрятал под кустом бузины и засыпал его травой.

Долго, без всякой цели, бродил он берегом ставка.

Была середина лета. Поспевали вишни. Юрка пошел в садок тетки Феклы, влез на крайнее высокое дерево — его макушка вся покраснела, — и увидел в их дворе дымок… Есть вишни ему расхотелось: надо было идти домой.

Тетка Фекла стирала во дворе. «Гыр, гыр, гыр», — сердито рычала под ее пухлыми кулаками ребристая доска. Черноштаниха сердито глянула на Юрку.

— Нахозяйновал тут?! — Цинковая доска гыркнула еще громче, мыльные хлопья взлетели над корытом.

Юрка понял: Катька им уже нажужжала, всего понаплела.

Мать была в хате, на кухонном столе месила тесто. Рядом стояла тарелка с вишнями: будут вареники. Юрка вошел. Мать продолжала месить. Он засмотрелся на ее проворные, красивые руки. Что бы она ни делала, все у нее получалось легко, быстро, будто само собой.

— Явился? — Мать катнула в муку белый тугой колобок и тупым краем ножа соскребла тесто с ладони. — Чего молчишь? Рассказывай.

— Про что?

— Тебе лучше знать.

— Это не я, — попробовал Юрка оправдаться.

— А кто же?

— Мальчишки шли по улице…

— Не выдумывай. — Мать взяла его за плечо, подвела к столу. — Не выдумывай, я все знаю.

— Катька сказала? Брешет она. Все брешет.

— Неважно, кто сказал. Отвечать тебе. Где рогатка?

Все-таки поверила Катьке! Что ж теперь объяснять и зачем?

— Нет у меня рогатки.

— Из чего стрелял?

— Я не стрелял.

В двери возникла хозяйка. Часто дыша, она вытирала фартуком лицо, — ростом не велика, но краснощекая, дородная. Нарочно пришла. Ждала, какое будет Юрке наказание.

— Не стрелял? Окно само разбилось? — допытывалась мать.

— Мальчишки это…

— Какие мальчишки? Откуда они, чьи? Говори.

И тут, чтобы не выдать Витьку, он сказал неправду:

— Не знаю… Наверно, с того берега.

— Не знаешь?! — Мать первый раз в жизни крикнула на него. — Тогда сам и стрелял, а никакие не мальчишки!

Тетка Фекла пыхтела, сердито распалялась. Молчаливым недовольством она как бы подталкивала мать: «Чего слова тратить? Заробил — отлупцуй. Другой раз помнить будет. Я б долго не разговаривала».

— А ну, где шкодливые руки?

Юрка положил руки на край стола.

— Последний раз спрашиваю: кто стрелял из рогатки?.. Правду бу́дешь говорить?

Перед Юркиными глазами задрожала тарелка с вишнями.

— Я… не стрелял.

— Вот тебе за голубей! Вот за стекло! — Мать дважды ударила его по пальцам деревянной рукояткой ножа. — Будешь правду говорить!

Юрка чуть не сбил с ног тетку Феклу. Кинулся со двора…

Пробежал выгон, миновал ветряк и только за бугром, где его никто не видел и не слышал, остановился. Взглянул на свои битые пальцы, и стало ему так обидно, так жалко себя, как еще не бывало никогда… За что она его побила? Он же не виноват. Почему она поверила Катьке, а не ему? И скорей — по рукам. Она бы, может, не ударила, если бы тетка Фекла его простила, но та и не думала прощать. Как же — пострадало ее добро! Ладно, пускай себе живут спокойно. Раз он им мешает — уйдет, куда глаза глядят, и больше не вернется.