Поезд на рассвете - [77]

— Не, сынок, не приезжала. Чего теперь ей тут?

— Ну… может, пишет кому-нибудь, старым знакомым или родственникам. Мне бы адрес ее узнать. Я бы тогда Толю разыскал, списался с ним. Не поможете мне?

— Чи пишет она кому — не знаю. Он де тебе можут сказать — на нашей поште. Надо пойти спросить у девчат. Они ж там конверты кажный день разбирают и разносят, бачут, хто кому листы шлет. А одним заходом… Э-э-э, шо ж я молчу, не говорю тебе такую новину? Та ты знаешь, хто вернулся, опять приехал в село? Родич твой, Сладкомед, от хто.

— Что вы, тетя Фекла, — отмахнулся Юрка. — Ну какой он мне родич? Так, через дорогу навприсядку родич, как Тарапунька говорит. Артист, комик есть такой в Киеве. Не слыхали по радио?

— Ладно, хай не родич. Так от, все ж таки приехал дядько Сладкомед.

— Он в Среднюю Азию уезжал?

— Ага, туды, ты ж помнишь. Та Сладкомедиха пилила его, пилила, поки опять не перетянула сюды, на родину. Не захотела, шоб там ее поховали.

— Она умерла?

— Не, живая, слава богу. Хворает, сердешная, скрипит круглый год, вроде меня. Та ничого, поки тянет! Старенькая совсем стала… Зайдешь, проведаешь?

— А как же это Сладкомед не побоялся сюда возвратиться? — высказал Юрка недоумение. — У него ж тут, говорили, с немцами были темные делишки. Верно это?

— Говорили про то люди, а доказать нихто не мог… И Сладкомед — не простак. Он сперва на разведку приезжал. Кого надо — обошел, с кем надо — чарку выпил. Все пронюхал. Узнал, шо нияких документов про него нема. А слова, оно ж ясно, у дело не подошьешь. Та и не осталося никого, хто б мог про Сладкомеда и про немцев точно подтвердить. Наш дед Черноштан был последний. Он бачил не раз, як Сладкомед вечерами выходил то от коменданта, то из полиции. Нема вже и нашего деда… Про все узнал Сладкомед, от и не побоялся переехать. Уже три года тут хозяйнует. Силы ще у него, як у бугая. Такую домину себе отгрохал. Пойдешь — побачишь.

— А чего мне туда ходить? Что я у них забыл? Как нас тогда дядько Трофим с матерью встретил, я хорошо помню. Не думаю, что и теперь обрадуется… Пускай себе живут.

— Гляди сам. Я ж не заставляю. Просто сказала тебе, та и все.

— Вы лучше скажите мне, тетя Фекла, — от волнения Юрка заходил по комнате, — где я сейчас могу увидеть… найти Таню.

— Непораду? Нашу Танечку? — с лаской в голосе спросила Черноштаниха. — А шо ее шукать? На ферме она. Доить. Прямо туды шагай — и встренешь.

— Туда — надо ли? Как-то неудобно. Еще подумают — женихаться пришел.

— А и то — доброе дело? Чого ж ей не заиметь жениха? Хорошего — давно пора. Сколько ж она будет одна горе мыкать? Хватит, шо нас война вдовами пооставляла.

— Разве Таня… не замужем? — все еще не верил Юрка.

— Якой там замуж! Одинешенькая. Сама сыночка растит. Случилося так. Подманул тут ее… городской дармограй, колом бы его отходить по спиняке. От и живет одна, с пацанишкой. Ухажеров отшивает всех до одного. На пушешный выстрел не подпускает. Строгая она у нас дивчина, серьезная. И добрая душа. Добрей и не знаю. Прибежит, посидит, побалакаем — ото и вся радость у меня… Так не пойдешь на ферму? Духу не хватает? От так парубок. Ну добре, я ее покличу, а ты нас дожди тут. Чи, може, сперва пообедаем?

— Потом. Я не голодный. Обед никуда не убежит.

— Можно и потом, раз не голодный, — не настаивала тетка Фекла. — Тоди я пошла. Не скучай, я не задержуся. Если Таня подоила, управилася, то мы зараз и прийдем.

Во дворе она, Юрка видел в окно, взяла клюку — обороняться от собак — и, закинув одну руку за спину, проворно заковыляла по улице.

Юрка остался в хате один. И все напомнило ему мать, их квартирантское житье у тетки Феклы; казалось — он мог бы сейчас восстановить все события тех дней, которые неожиданно снова так близко подступили к нему… Он вышел в кухню, остановился у стола, против окна. Столько раз они сидели с матерью за этим столом, столько тут провели вечеров. Славные, памятные сердцу то были вечера. Но здесь Юрка пережил и самую большую обиду от матери. Первую за всю войну и — последнюю.

…И он убежал в степь, чтобы никогда не вернуться. Зачем возвращаться? Кому он здесь нужен? Никого у него нет. Уйдет куда глаза глядят, но чужим людям и матери о себе даже не напомнит. Пусть живет одна. С ним — только хлопоты да заботы: корми, пои, одевай. Видать, за три военные зимы он стал ей в тягость, потому она так редко бывает веселой, а сегодня ни за что побила его. Не виноват он, а она побила.

Он же голубя не убивал. Это Витька Ватажок убил. Юрка сидел на завалинке и лепил глиняных птиц, а Витька вел мимо, улицей, свою ватагу — человек восемь. Сам он был маленький, невзрачный, глядел исподлобья, голова вперед — будто намеревается боднуть, кулаки прятал в карманах перешитых солдатских штанов. Дружки были и выше его, и посильней, но он командовал ими, и вся улица Витьку боялась.

— Ты! — зыркнул на Юрку Ватажок. — Неси табаку.

Юрка ему не ответил, — скорей отвяжется.

Но Витька не уходил. Ватага выжидающе топталась позади него. Они всегда так: лишь бы к чему прицепиться. Потом нашкодят — и деру.

— Ты шо — глухой? Тащи махры. Курить охота.

Он знал, что тут курить некому: нет в теткиной хате мужиков. А все равно требовал. Юрка промолчал и на этот раз.