Поезд на рассвете - [78]

— Хлопцы, — хмыкнул Витька. — Он або глухой, або переляканный. Колька, переведи ему, шо я сказал.

Толстощекий, неповоротливый Колька был трусоват, сторонился на улице каждого кутенка, но перед Витькой хвастливо хорохорился.

— Тебе говорят — самосаду тащи, — повелительно распорядился Колька, будто Юрка ему слуга какой. — Витек хочет курить.

— Где я вам возьму?

— Найди, — вымогал Колька. — В хате пошукай.

— У тетки Феклы ще довоенные запасы есть, — скалил зубы Витька.

— А чего заритесь на чужое добро? Думаете, если хозяин на войне, так можно каждому тут распоряжаться? Не буду шукать, — сказал Юрка. — Хоть бы и нашел — не дам. На чужое рот не разевайте.

— Видали его? — Витька цвыкнул через плечо.

— Жлоб, — угождал Колька Ватажку. — Чужого ему жалко, га? Жлоб ты, вот хто. Мы это тебе припомним.

Сам бы Колька не насмелился и одной ногой ступить во двор, но сейчас он был с Витькиной ватагой, дома у тетки — никого, и Колька нагловато подошел к завалинке.

— Месишь? Давай-давай меси. Пацаны, гля на него — чертиков налепил. Продавать будешь?

— Не твое дело, — заслонил Юрка глиняных птиц: на листе фанеры сидела пара смирных голубей, чубатый удод, самодовольный гусак и тонкий журавль на ногах-лучинках.

— Не ховай, не съем, — надулся Колька. — Дай глянуть.

И только Юрка убрал руки, как он пинком опрокинул фанеру… Птицы погибли. Не стало ни удода, ни журавля, ни голубей. На земле валялись безобразные комья глины.

— Лови, бо улетят! — взбрыкнул Колька.

Ватага загоготала.

Юрка боялся зареветь от обиды, бессилия, но увидел у завалинки держак от лопаты, схватил его двумя руками и так шуганул Кольку, что тот пулей вылетел на улицу. Огрызнулся оттуда:

— Ну ты, не дуже!

Свои же его обсмеяли:

— Тикаешь, как фриц от Сталинграда.

— Перестрену где — поговорим, — пригрозил Юрке Колька и швырнул в него осколком кирпича.

На крыше всполошились голуби. Их развел до войны муж тетки Феклы. Теперь у птиц не было хозяина, и жили они без присмотра, сами по себе: летали кормиться в поле, пили из луж и ставка, терпеливо высиживали птенцов, набивали зерном их ненасытные зобы, чтобы потом, когда птенцы вырастут, — драться с ними из-за еды, голубок и места для гнезда на чердаке.

— Так нету, говоришь, закурить? — Ватажок выдернул из кармана рогатку. — А може, найдешь? Ну… считаю до трех.

Он целился будто бы в Юрку. Но чугунка звякнула по черепичной крыше. Другая шлепнула, впилась во что-то мягкое. Мальчишки вдруг побежали. Только Витька приотстал: пошел, словно ни в чем не бывало, руки в карманы.

И тут Юрка увидел, что на крыше, запрокинув голову, бьется сизый голубь. Стая шумно взметнулась и закружила над саами, а он беспорядочно бил крыльями, старался тоже взлететь и не мог. Слабея, он подсунулся с крыши и упал на землю. Юрка схватил его, стал поить водой, — у колодца стояла полная бочка. Но сизый не пил. Из его клюва Юрке на ладонь выкатилась теплая алая капля.

Отрывисто звякнуло стекло: кто-то из пацанов опять стрельнул чугункой и попал в кухонное окно. Верхнюю шибку рассекло трещинами.

Ну вот и доигрался — окно разбили! Что теперь будет? Придут мать и тетка Фекла домой, — что им сказать? А стекло где потом раздобыть?.. Юрка смочил сизому грудь, обмыл клюв и ранку на шее, но это уже было не нужно: голубь умер.

— Ага, убил голубку, убил?

Катька, соседкина дочка, вредина и ябеда, явилась как из-под земли.

— И не спрячешь, я все видела! — Она выглядывала из кустов и строила Юрке рожу, ехидно сложив дудочкой губы, — длинноволосая и растрепанная, как чучело.

— Что ты видела?

— А все, все. Как ты голубку из рогатки убил.

Юрка растерялся:

— Какой… рогатки?

— Простой, резиновой, какие у всех. Думаешь, не знаю?

— Ври больше. Нет у меня никакой рогатки.

— А вот есть, есть! — верещала Катька. — Мамке твоей все расскажу, и она тебя отлупит.

Спорить с нею было бесполезно.

— Ну и говори.

— И скажу. Вот будет тебе! — Катькины волосы метнулись по кустам, будто конский хвост.

И чего она была такая вредная? Совсем еще маленькая, а такая вредная. Про всех своих подружек тоже чего только не плела. Пойдет, наябедничает и скачет, радуется, если кого-то отстегали. Матери она скажет! Ну и пусть говорит. Так ей мать и поверит. Юрка сам все расскажет…

Колхозный птичник был далековато — за селом. Тетка Фекла и мать вместе работали. Они уходили из дому раненько, а возвращались после заката, когда куры сядут. Юрка уже привык: едва только серые, рябые, рыжие хозяйкины хохлатки перестанут скубтись в тесном сарайчике и задремлют на си́далах — жди своих домой. И он выбегал на дорогу, чтобы не прозевать, когда они покажутся посреди широкой улицы. С ними всегда лучше, спокойней, чем одному. Придут — станут рассказывать, кого сегодня видели, о чем толкуют в селе, что слышно с фронта. Приберут в хате, затопят плиту, сварят чего-нибудь вкусного — или вареников с картошкой, или молочных галушек. Потом тетка Фекла принесет из чулана подсолнуховых семечек, поджарит на большом жестяном листе, и они до ночи засидятся, вспоминая довоенную жизнь; под их тихие голоса Юрка уснет в закутке… А когда проснется, в хате уже не будет ни матери, ни тетки Феклы — они уйдут, оставив для него на столе несколько яиц, кусок хлеба и кружку молока, прикрытые тонким рушником.