Поезд на рассвете - [73]

— Не кричите, — встала мать. — Мы уйдем. Не объедим вас, не бойтесь. Хлеба вашего нам не надо… Как вы смеете руки распускать? Сразу бы все и сказали…

— От и сказал!

— Спасибо. Повторять не нужно.

Сладкомед раздавил чоботом орех, что попал ему под ноги, другой пнул и — хлопнул дверью.

Собирать им было нечего: узлы лежали в сенях неразвязанными. Взяли — да и побрели прочь отсюда.

За калиткой их окликнула тетка Полина, — она вела корову на веревке:

— Куды це вы, Люда? Що такое случилося?

— Ничего, тетя Поля… так, — не призналась мать. — Мы пойдем.

— Обиделась, може? Ну скажи.

— Трофима Петровича спросите.

— Так я и знала! Що он тебе наговорил?.. Та не расстраивайся, плюнь. Он сроду такой… Вернися, идем у хату. Ну возьму я его в работу!.. Вертайтеся, кажу.

Они не вернулись. Но куда идут — не знали. Юрке было больно видеть слезы на глазах матери и стыдно перед нею. Это же он во всем виноват. Не полез бы за орехами — ничего бы не случилось. И вот они опять — бездомные.

Женщина им повстречалась. Мать спросила ее:

— До конюшни далеко?

— Чого ж далеко? Ондечки вона, конюшня. А вы до кого?

— К Черноштану.

— Мосею Савичу? Там вин, там.

Три мужика мирно посиживали на пустынном подворье. Те же худые лошаденки дремали в упряжке. Их прихода дед Мосей как будто ожидал:

— Погостили? От и добре. Ну як оно — сало у Сладкомеда? Смачное?

— Мосей Савич, вы говорили… — начала мать.

— Що говорив, не забуваю, — подтвердил дед. — Куды поедем?

— Боюсь и загадывать, — сказала мать. — Может, вы посоветуете?

— Понимаю.

Дед Черноштан положил их вещи на подводу. Пошел к мужикам, о чем-то с ними перетолковал и стал отвязывать вожжи.

— Надумал. Отвезу я вас до моей невестки, Феклы. Детей у нее нема, хата теплая, сам стены клал, а баба она дружная — пустит. На том краю живет наша Фекла, поехали… Ну, просыпайся, инвалиды! — подхлестнул он лошадей.

По дороге дед Мосей сочувствовал своим пассажирам:

— Маловато гостили. Що так?

— Уезжать они собираются, — сказала мать. — Трофим Петрович хату продает.

— А не спросила, чого продает?

— Надоело, говорит, тут жить.

— Он як! — привстал на доске-сиденье дед Мосей. — Не слухай, брешет. За свою шкуру боится, от и тикает к черту на кулички. С немцами он тут сплясался, теперь боится, як бы що не выплыло та не прибрали его за такие дела. С глаз людских тикает. Потом простят, забудут.

Мать не поверила:

— Не может быть! У него же сыновья в армии.

— Бувае… Дрожал, що скотину заберут, хату спалят, — от и годил им тайно. Думаешь, задарма ему корову, свиней оставили, ни одного курчонка не тронули?.. Теперь и не знае, куды скрыться. Та зраду[10] от людей не сховаешь. Вылезет она.

Юрка вспомнил злобное лицо Сладкомеда. Вот почему он так сбесился, когда мать назвала его полицаем.

— Он предатель, мам?

Мать промолчала.

— Гей, инвалиды мои, небора́ки![11] — безобидно помахал кнутиком дед Мосей, понукая лошадей.

На другую неделю их житья у Черноштановой невестки, тетки Феклы, Юрку с матерью проведала Сладкомедиха: пришла вину перед ними загладить. Принесла в мешке с полведра пшена, полоску толстого сала, пару живых цыплят и большой желтый гарбуз. Мать не хотела ничего брать, но тетка Полина взмолилась:

— Возьми, Люда, от чистого сердца даю… Не держи на меня обиду. Останний раз бачимся с тобой на ций земле… Все распродал мой куркуль. Еду, як у пропасть, як на каторгу. А що сынам буду говорить, и не знаю. — Она вытирала слезы уголком платка. — Помирать все одно сюды приеду, где родилася.

Мать успокаивала ее:

— Обживетесь и там. Глядишь, и не хуже будет.

— Мой дурило знаешь напоследок що утворил? — Тетка Полина перестала всхлипывать. — Срубал обы́два ореха.

— Срубил! — поразился Юрка.

— Взял соки́ру та й срубил. Заставлял, щоб я с ним пилила. Рука моя не поднялася. Так он — сокирою. От нелюдь!

— Но зачем срубил?

— Хотел за них отдельно гроши взять, а той дядько, що хату купил, отказался. Тоди он срубил. Вроде, столяр со станции обещался купить. На доски. Зробит из наших орехов меблю дуже красную…

Куда потом они уехали, Сладкомед никому не сказал. Мебельщика со станции он так и не дождался. Ореховые бревна остались лежать во дворе. Новый хозяин распилил их на дрова.

— Ну шо, козак? — прервал Трифон молчание. — Чего задумался, примолк?

— Да так…

— Места узнаешь?

— Конечно. Все тут осталось, как было. Те же балки, поля, терники.

— Степ — он всегда одинаковый. Наверно, и сто лет назад был такой… Счас уже в Раздольное прикатим. Тебя сразу до Феклы Черноштанихи подвезти? Или на ферму? У них как раз обедняя дойка начинается. Там и застанешь Татьяну.

— Давай к тетке Фекле, — сказал Юрка. — На ферме никто меня не ждет.

— Не знает, вот и не ждет. А знала б, так, может, уже навстречу бежала, по этой дороге.

— Выдумаешь тоже… К тетке поехали. Больше некуда.

— Гляди сам, как лучше. Мне туда, сюда подвернуть — одинаково, пустяк делов. Мотор тянет.

Еще один подъем — и за ним открылась ближняя окраина Раздольного и первая для Юрки, главная примета этого большого села — старый деревянный ветряк чуть на отшибе, с краю просторного выгона, по-здешнему — млын. Прямо от него идти — как раз к тетке Фекле попадешь. Неподалеку и Таня живет — на квартире у чужой бабки.