Поезд на рассвете - [74]

— Скажи, — не поворачивая к Трифону лица, спросил Юрка, — а как теперь Танина фамилия?

— Ты это шо? — удивленно глянул на него Трифон. — От бражки? Так вроде и выпил — почти ничего, воробьиную норму… Какое ж у ей будет фамилие? От рождения — Непорада. Или забыл?

— То по отцу было. А как теперь, по мужу?

— Опять новости, чесать тебе гриву! — Трифон даже сбавил скорость. — Какому мужу? Тебе приснилося? Когда? В поезде твоем чи раньше, в казарме?.. Ну ты даешь! Нема у ей никакого мужика. Одна она.

— Как… одна? — поперхнулся Юрка.

— А так. Одна, как тополя в степу.

— Она же мне писала, что замужем и что… у нее ребенок.

— Точно, пацан есть. А мужика не было и нету. Так себе, гулящий козел навязался. Окрутил тут ее один ловкач. Командировочный, из городских. На уборку их к нам присылали. Ну он Таньку и приглядел. Потом и приголубил… Поверила ему, дура, а он — тю-тю, и с концом. И стала наша Танька матерью-одиночкой. Ни жена, ни вдова.

— Ты это… правда? — смешался Юрка.

— А чего б я тебе брехал? Какая мне с того радость? Так все и было. Ничего не прибавляю. Ты шо — про это не знал?

— Не знал… честное слово.

— Эге-е. А мы с жинкой решили — все знаешь. И молчали, шоб не подумал — вроде собираемся Таньку страмить.

— Да что ты. Она даже не намекнула, что одна с ребенком. Написала: замужем… и отвечать на мои письма не будет. Больше я и не набивался.

— Ясное дело. Как про такое напишешь? Тут девку надо понимать. Легко ей, думаешь?

— Теперь-то я понимаю, — выдавил из себя Юрка. — Все понимаю.

— Пора, — многозначительно ухмыльнулся Трифон. — Уже не маленький.

— Ну и как же она теперь?

— Как все матери-одиночки. Беду́ет. Кто теперь возьмет ее с таким «приданым»? И без них, без покрыток, девок хватает… Вот ты бы такую взял? Только честно.

Подумав, Юрка ответил:

— Не знаю… Наперед не загадаешь.

Они проехали приметную развилину, у которой стоял памятник героям минувшей войны. Невысокий бетонный пьедестал поднял среди полей — в пилотке, плащ-палатке и в сапогах, с автоматом на груди — солдата-пехотинца: таких за эти годы много встало по селам, в городских скверах и на площадях, при дорогах и на степных, опаленных огнем, изрытых снарядами курганах. От развилки один проселок уходил влево, в направлении церковной колокольни, которая примыкала к центру села; другой устремился прямо, к ветряку, сюда и порулил Трифон.

— Останови здесь, будь другом, — попросил Юрка.

— Для чего?

— Выгружаться буду.

— От тебе здрасьте, надумал. Сиди, не ерзай. Доедем до самой Феклиной хаты. Там и распрощаемся.

— Хочу пешком пройти. Спасибо, что и сюда довез. Тут уже — два шага ходу… Останови, Трифон, — все же не изменил намерения Юрка.

Вышли. Постояли на дороге. Ни тот, ни другой не верил, что сейчас они должны расстаться всерьез, надолго, если не на все оставшиеся прожить годы. Ни тот, ни другой не хотел ускорить расставание… Было тихо кругом. Пели степные птицы. В молодых травах и хлебах шумел ветер.

— Ну, Юрко, — искренне сожалея, что разлука неизбежна, вздохнул Трифон, — дай обниму… Бывай здоров, землячок. Счастливо. Шоб у тебя все было как след. Устраивайся, где надумаешь. Мужик ты с понятием, и вижу — не боишься работы. Тебя примут везде. Так шо — устраивайся как след.

— Спасибо, Трифон. Постараюсь. Все будет нормально.

— И нас не забывай. Черкни когда две строчки, не ленись. Може, в гости когда завернешь. Будем радые с Нюркой. В Сибирь заберешься или там куды — Устиновку нашу не забывай.

— Скажешь тоже. Как же я ее могу забыть? Разве — когда память совсем отшибет.

— И я думаю — не забудешь. Ты не такой мужик… Ну, чесать тебе гриву, — топай. Та не сбейся с дороги, не заплутай.

— Не бойся, не заплутаю, — легко подбросил Юрка вещмешок.

— А я — к дочкам, — еще на мгновение задержал его Трифон. — Гостинцы отдам, узнаю, как школу кончают, побуду с ними трошки — и сразу назад.

— Привет им от меня. Не знают они такого дядьку, да все равно передай. Пусть растут. Может, на свадьбу к себе пригласят. Я не откажусь.

— Об чем речь! Найдем тебя везде. Напишем. Только шобы — без брешешь. Понял?

Юрка подождал, когда Трифон сядет в кабину, развернет машинешку, помахал ему, проводил взглядом «горбунка», пока тот не скрылся в ложбине, за чистыми посевами суданки… но сдвинуться с места не мог. Будто дорогу забыл, потерял такой приметный ориентир — ветряк на выгоне. То, что минуту назад сказал Трифон, совершенно Юрку ошеломило: так значит — о н а  не замужем! И никогда не была. Это она просто выдумала, наговорила на себя, чтобы скрыть происшедшее с нею на самом деле, не выдать свой позор и свое несчастье, спрятать их в себе если не от всех людских глаз, то хотя бы от Юрки. Зачем она это сделала… Так было, конечно, проще и убедительней объяснить, втолковать Юрке, почему она не может не только встретиться с ним после его службы, но даже письма ему писать. Замужем — и этим все сказано. Замужем — и точка. Судьба решилась единожды и — навсегда, изменить ничего невозможно. Тут уж он не смеет ни просить о чем-то, ни убеждать ее, ни надеяться на какую-то перемену завтра или вообще когда-нибудь. Нету для этого ни малейшего, самого зыбкого основания. А коль нет его, нет никакого просвета впереди и все уже в прошлом, то и не к чему им ни встречаться, ни даже напоминать о себе друг другу.