Поезд на рассвете - [56]

Хаты не стало. Она погибла. Погибла в тот день, когда немцы спалили ее. У матери и Юрки не было сил отстроить хату. И никто в селе не смог, а верней всего — не захотел возродить на пепелище очаг; стены разобрали, для другого дела употребили крепкий, видать, саман, — и хата перестала существовать. Небольшой сад, что был ей утехой, праздником, зеленым заслоном, постарел, и его выкорчевали, чтобы в гнили не заводилась всякая зловредная тварь и чтобы не портил вид улицы. Одичали, сдались нахрапистым бурьянам и двор с огородом.

Юрка остановился перед бугорками и провалами, точно перед могилой, — заброшенной и уже почти забытой людьми. Она еще заметна, ее еще можно, при желании, отыскать, — ради памяти, ради благодарности тому живому, чем когда-то красен и дорог был этот клочок, но скоро могила сгладится, ляжет вровень со всей остальной землей и тогда уж навеки исчезнет, сотрется и на земле, и в людской памяти… Но Юрка никак не хотел принять это, смириться с этим. Постояв так и ничего другого не замечая вокруг, он удивительно ясно увидел хату белой, ладной, не тронутой ни огнем, ни разрушительным холодным ломом, увидел и чистый, подметенный двор, и скрадчивый садок с вишнями, сливами, и над крышей, с причилка, — перекладину на коротком шестке, куда любили садиться скворцы, и лесенку за хатой, и чердачный лаз — тот, что прятал их с Танюхой и позволял далече увидеть степной военный шлях. Юрке почудился скрип двери, глуховатое побрякивание порожних ведер, голос матери — она собралась идти к колодцу тетки Пелагеи и зачем-то зовет Юрку, и собственный голос — кажется, уже забытый им голос того щуплого, стеснительного мальчика, который и радовался здесь, и грустил, и нередко — не стыдно признаться — плакал. Горше горького бывало ему от беспросветной нужды, жалости к матери, постоянно озабоченной тем, где раздобыть кусок хлеба на завтра да мерку пшеницы или ячменя про запас, от нескончаемо долгой, будто навечно затеянной войны, полного неведения, где отец и что с ним, жив он или погиб, от больших и малых обид, без которых не обходился почти ни один его день, от первых утрат, неожиданных, точно удар исподтишка. В такие минуты и тягостные часы Юрка вконец отчаивался, считал себя самым одиноким и несчастным на свете. Не зная, куда притулиться, куда себя девать, у кого искать участия, стыдясь да и не умея кому-то высказать все, что в нем происходило, он брал удочку-выручалочку и надолго, до вечера, уходил на речку, к  с в о е м у  плесу — тихому плесу под кручей.

«Прости, хата, — хотелось Юрке сказать. — Прости, что покинули тебя. Ты знаешь — мы этого не хотели, ушли не по своей воле…»

Спалили, разметали немцы село — и опять негде стало жить. Мать сказала:

— Поживем пока вместе с теткой Пелагеей, она звала. Построим на всех большой курень и поживем в нем, пока не холодно. А там что-нибудь придумаем. До зимы как-то устроимся.

— А с тетей Верой… и с Таней нельзя построить курень? — спросил Юрка.

— Тетя Вера тоже ушла к соседке. Она же очень слабая. Работать ей совсем нельзя. Какой из нее строитель? А в одном курене трем семьям не уместиться.

До последнего Юрка сомневался: а не передумает, не откажет им тетка Пелагея? Ведь у нее семейка — дай бог. Кроме самой да свекрухи бабы Хиври — еще трое едоков, неработающих иждивенцев. Дуняше — пятый годок. Тихая она, молчаливая. И всегда одна играет возле хаты. Где-нибудь в траве разложит черепки, склянки, лоскуты — это ее госпиталь; принесет котенка, примочки ему делает, перевязки, и он все терпит, не вырывается, не убегает. Или станет у загаты[7], подопрет кулачком щеку и долго глядит на улицу. «Дунь, иди гулять!» — кличут подружки. Она только вздохнет в ответ: «Хату надо стерегти». Не устерегла Дуняша свою хату…

С ее братом, Ванькой, рос Юрка плечо в плечо, но дружба у них не клеилась: очень был Ванька разбойный. Сопливый, рыжий, вроде и силы в нем никакой, но задира — поискать такого. Вечно при себе рогатку таскал. На кого разозлится — сразу рогаткой стращает: «А ну, зараз як пульну». Растягивает резину и дико прижмуривается — чистый тебе разбойник.

Зато старшего сына тетки Пелагеи — Володю — пацаны не просто любили. Они откровенно липли к нему, ходили за ним по пятам, лишь бы недолго побыть с ним. Володе тринадцать лет минуло. До войны он успел закончить три класса. Неученой шантрапе это казалось недостижимым. У Володи, понятно, были свои дружки — ровесники, но и младших он не сторонился, от себя не гнал. Надо — выручит слабого, остановит, помирит забияк. Никого не позволял обидеть, когда на речке делили пойманных раков или в огороде резали дольками красный кавун. Иногда он выносил в сад книжки и читал мальчишкам про Конька-Горбунка, про попа и ловкого Балду, про Руслана и Людмилу, про, Бородино. От Володи Юрка узнал, что в старое время, при царе, жил на Украине поэт Тарас Шевченко. Был он бедный селянский хлопец, горемыка крепостной, — все одно, что раб у пана, холоп. А стихи писал против панов и самого царя. За это царь побрил его в солдаты, а он и после того не покорился, вот был какой. И Володя давал подержать в руках потертую, с надломленными уголками книгу «Кобзарь». В ней столбцами были напечатаны стихи на украинском языке.