Поезд на рассвете - [55]

— Не совсем, — возразил Юрка.

— Та брось, не скажи. Главное — не  г д е  работать, а  к а к. Я так себе думаю. Или неправильно думаю?

Трифон выжидал, что ответит Юрка. Но Нюра почувствовала — спор может затянуться, и спросила:

— А в Раздольное ты, Юра, до кого?

— Да так… просто посмотреть… Во время войны там, правда, жила материна тетка. Потом она уехала с мужем в Среднюю Азию. Может, еще кто есть из родичей, да я их не знаю, в глаза не видел, они меня тоже. Мы с матерью никогда к ним не ходили. Может, и в Доле кто-нибудь есть. Мать же там родилась… А еще был у меня в Раздольном дружок, Толька Мышкин. Вместе по степи бегали, выливали сусликов, немецкие снаряды разряжали. Он там тоже уже не живет, работает где-то в Сибири. Хочу Толин адрес узнать или его матери. Поспрашиваю — может, пишут кому.

— А Таню увидеть не хочешь? — как-то особенно потеплел голос Нюры. — Она там дояркой в колхозе.

— Я знаю.

— Откуда?

— Она мне писала. Мы… переписывались немного, — только теперь признался Юрка.

— Вон как. Чего же про это молчал?

— Как партизан на допросе, — вставил Трифон.

— А что говорить? Быстро, сразу все у нас и кончилось.

— Почему? — в недоумении спросила Нюра.

— Очень просто… Таня перестала писать.

— Почему?

— Во, заладила, — пристыдил Трифон жену. — «Чего» та «почему». Все вам, бабам, надо знать. Не можете без этого. От натура!.. Ты, Юрко, давай наедайся с запасом, до самого поезда. Бражки еще налить?

— Нет, хватит. Бражка у тебя вкусная, есть и градусы — зря прибеднялся, но хватит, отложим до другого раза.

— Э, наобещал. Вроде ты приедешь.

— Всякое может быть. Загадываешь одно, а получается часто — другое. Так что может — и приеду.

— Ото было б дело! Давай еще бражки. Ну… по глотку.

— Все, больше ни капли. Я же в дороге.

Нюра призадумалась и, кажется, не слышала, о чем они говорят, — словно вспоминала что-то.

— Да-а, — вздохнув, начала она, когда Трифон с Юркой стали закуривать, — жалко Таню. Не повезло ей в жизни, так не повезло. Все одно к одному. Рано без отца, без матери осталась. И теперь тоже…

— Чего теперь, ну чего? — снова решительно и несогласно встрял Трифон. — Будет жить, не пропадет. Не у ей одной такое. Бывает и похуже. А нам про это чего кудахтать? Ей от того ни жарко, ни холодно. Беду руками не разведешь, языком — и подавно.

Юрке стало понятно: чего-то Трифон не договаривает о Тане, явно не хочет, чтобы и Нюра о том распространялась. Нет, сухарем Трифон не был, не меньше жены сочувствовал Тане, но о чем-то старался умолчать. И конечно, было бы бестактно — вдаваться в расспросы, продолжать начатый Нюрой разговор. В самом деле — кому дано право судить чужую жизнь? У Тани своя семья, и сетовать по этому поводу бессмысленно. Если в семье что-то не сложилось, нескладно пошло — никто, кроме Тани, до конца, до глубинной сути в том не разберется. А чужое сочувствие тут едва ли что изменит, напротив — может оказаться жалким, никчемным, унижающим, и чаще всего оно — запоздалое… Юрка ничего не стал спрашивать. Поднялся, вышел из-за стола:

— Ну вот, заправились под завязку. Пора, как говорится, и честь знать. Спасибо, Нюра, все так вкусно. Как дома… когда-то было.

— Пожалуйста, — с улыбкой поклонилась хозяйка. — Это я так, на скорую руку. Побыл бы у нас до обеда, борща дождался.

— Не могу. Время вон как летит. Надо выбираться в Раздольное, а то никого там не успею увидеть.

— Уже хочешь уходить? — вскинул Трифон сожалеющий взгляд, и дрогнули, сбежались бороздами морщины на его загорелом лбу.

— Немного пройдусь по селу, — взял Юрка со скамьи фуражку. — До нашей хаты… до того места, где была хата. Я скоро. Через полчаса вернусь.

— Правильно, иди прогуляйся, — встал и Трифон, оперся на палочку. — Погляди село, вспомни, каким ты тут бегал, носился с пацанами. А вернешься — поедем в Раздольное.

— Да я пешком.

— Еще чего. Вот он, «танк» стоит. Садись и газуй. Сам же говоришь — времени нема. И ноги береги, еще пригодятся. Поедем, прокатимся заместо прогулки. И тебя подкину, и дочек в интернате заодно проведаю.

— Тогда другое дело, — согласился Юрка, застегивая китель. — Тогда можно и поехать.

И пошел улицей. Пошел — как на свидание.

Глава пятая

Никто ему не встретился на коротком пути, никто его не окликнул. Только поглядывали из дворов с обычным к новому человеку любопытством: это что за солдат шагает? Это чей же хлопец до дому со службы вернулся? Смотрели — не узнавали. Должно быть, разочаровывались: «Нет, не наш. Видно — чужой, заезжий».

Продольные, неровные бугорки да неглубокие провалы, заросшие лебедой и крапивой, печальным, постепенно исчезающим знаком все еще обозначали место, где стояла та простая саманная хата, что дала им при немцах кров, тепло и защиту. Не их собственная, — другими людьми построенная, ими же и брошенная на произвол, — она стала Юрке родной, и часто, долгими тревожными вечерами, когда они с матерью грелись у печки и прямо со шкуркой ели испеченную в духовке мелкую картошку, экономно примакивая ее в подсолнечное масло, налитое на дно блюдечка, и потом сидели в сумраке, вспоминали отца, а по дороге, почти под самыми окнами, с наглым рыком шли немецкие машины, Юрка был бесконечно благодарен этой полупустой, но такой уютной хате, и ему представлялось, будто он живет в ней издавна, от самого своего рождения, а до этого, еще совсем молодыми, здесь жили дед с бабушкой, которых он не знал, никогда не видел, и однажды, много лет назад, у них родилась девочка — его, Юркина, мама.