Поезд на рассвете - [53]

— Конечно, хочу.

— Вот и оставайся.

— Спасибо, Нюра… но погостить у вас и порыбалить не смогу, — сказал Юрка. — Завтра утром — опять мой поезд. Я уже и билет закомпостировал.

— Завтра?.. Ну, чесать тебе гриву! — расстроился Трифон; он все еще держал на весу глечик. — Ну кто ж так приезжает в гости? Ни выпить, ничего.

— Я же проездом, — старался оправдаться Юрка, — всего на часок. Мне еще надо в Раздольное. А оттуда вечером уйду на станцию, поезда своего дождусь.

— Ладно, стакан-другой все одно можно, — не слушал больше Трифон возражений. — Я ж тебя не самогонкой угощаю, а бражкой. Медовая, градусы — божеские. Холодненькая, из погреба. Пьется приятно, прям как нектар. Кроме пользы — никакого вреда. Эта — из прошлогоднего медку. А скоро майский будем качать, пчелки наносят… От попробуй — сам скажешь. Подставляй стакан. — И Трифон с удовольствием, уверенным жестом доверху налил стаканы Юрке, жене, про себя тоже не забыл — и, удовлетворенный, снова утвердил глечик в центре стола. Нашелся: — Мне ж тоже нельзя. Я — за рулем. Почту еще надо развезти. От и давайте — потрошку, чтоб обычай не нарушать. Солдат со службы пришел. Та еще — перед Днем Победы. Хто ж нас осудит? Нихто. Язык не повернется. Тут сам бог велел… А бражка эта удалася. Вчера дегустацию провел — нектар!

— Не хвастайся, — сказала Нюра. — Пускай гость похвалит. Может — забракует.

Цвета молодых сот и даже чуть розоватая от яркого солнца, брага играла в стаканах, вся взялась мелкими пузырьками, чего-то еще пришумывала — будто выказывала затаенную свою силу, взятую у меда и хмеля, выбродившую в дубовом бочонке, выстоялую в темноте и прохладе земляного погребка.

— Давайте, — уже истомился Трифон. — За солдата.

— Спасибо, — поблагодарил Юрка: ему еще никогда не приходилось пить за самого себя. — Спасибо вам за гостеприимство. Не ожидал…

— Та чего тут такого? — не захотела Нюра принимать никакие похвалы. — У нас хата, двор не бывают пустыми. Кажному рады. А тебе — подавно. Мы ж с тобой, Юра, не просто знакомые, земляки. Кто вместе войну пережил — это ж по-кровному родные люди.

— Прямо в точку попала! — похвалил Трифон жену. — В яблочко. Вишь? Иногда женам тоже умные мысли приходят… Ну — будем здоровеньки.

Юрка отпил четверть стакана — для пробы. Брага была холодная и резкая, пахла медом и немного пивом, но медовой сладости в ней уже не было — выбродила без остатка. Оттопыренным большим пальцем левой руки Юрка показал Трифону, что напиток действительно достоин похвал, и едва только опустил на стол опорожненную склянку, как Нюра принялась потчевать гостя; да и тарелочку ему выбрала — блюдо целое, величиной с крышку бочонка. Из одного чугунка достала самые румяные куски курятины, из другого — несколько круглых, нерезанных картошек, затушенных в красноватом соусе, из черепушки сыпнула вареной фасоли и все это по кругу обложила солеными помидорами, огурчиками, маринованными белыми сливами.

— Ешь, Юрик, на здоровье. Досыта наедайся, как дома, — приговаривала Нюра. — Армейское тебе уже, наверно, сто раз надоело. Все каши, каши, да? Вот к маме приедешь — она-то тебя поугощает. Мамы не знают, куда своих солдат усадить и чем накормить… Как там она, тетя Люда? Где работает? Как отец?

В хате заплакал ребенок.

— Ага, проснулся, — подхватилась Нюра из-за стола. — Голос подает. Иду, сына, иду… Извини, Юра, мы сейчас. — И побежала в хату, на ходу вытирая полотенцем руки.

Еще одну малую отсрочку получил Юрка перед тем, как придется отвечать на расспросы Трифона и Нюры о доме, о матери и отце.

— Так у вас маленький? — искренне удивился Юрка. — А я и не спрашиваю про детей. Подумал — большие уже, повырастали, на учебе где-нибудь.

— Угадал — на учебе, — сказал Трифон. — Две дочки у нас. Одна в восьмом, другая — в пятом. В Раздольном живут, в интернате. А тут у нас — четырехлетка.

— И сразу после войны тоже начальная была.

— Так ото и тянется. Все обещают семилетку построить, а толку с тех обещаний — как с козла молока. Понятно, центр колхоза — в Раздольном, там все и строят, а тут — участок, бригада. Нам — дулю с маком. Люди тем часом кидают хаты, манатки на машину — и перебираются туда, где есть добрые школы, а не задрыпанки, вроде нашей. Если так и дальше пойдет, скоро в Устиновке одни мы с Нюркой останемся та дед Мирон… ей-богу.

— А дед живой?

— Доживает… Глаза совсем плохие. Уже почти не видит. И глухой стал. Целыми днями в хате сидит. О-он его хата, на той стороне улицы, чуть видно ее отсюда, — привстал Трифон со скамейки. — Видишь?.. А ближче Мироновой — теткина Пелагеина. Нема их. Лет пять назад, как бабка ихняя померла, продали хату та уехали. В районе живут, часто вижу тетку… Дуняха на фельдшерицу выучилась, вышла замуж за тракториста, мать — при ей. А Ванька — помнишь сопливого Ваньку? — отделился. Товароведом в райсоюзе робить. Живет — кум королю, вареником в масле катается. Все ж у Ваньки в руках, Все к Ваньке подмазываются. А Ванька — не промах, своего не упустит, умеет кажную копейку себе в кошелек прибрать, пустить ее в дело. То на «Москвиче» жинку свою возил, теперь купил синюю «Победу», бо его рохля уже не пролазить в «Москвич» — такое пузо наела. — Трифон сказал это весело, без малейшей зависти к чужому благополучию, умению добро наживать, махнул — пусть, мол, себе тешатся, благоденствуют — и тут же забыл про Ваньку с его раскормленной «рохлей». Сквозь ветки палисадника он опять посмотрел туда, где виднелась хатенка Мирона. — А ближче теткиной хаты — сюда, до нас ближче, — стояла ваша. Чего тебе говорить? Сам помнишь… Развалилася она совсем. Нихто в ей после вас не жил, она и развалилася. Хату покинь — она и умрет. Как человек.