Поезд на рассвете - [51]

— Тут, в Устиновке.

— Ну? — От изумления мужик даже руки оторвал от баранки. — Не заливай.

— Жили. Почти всю оккупацию.

— Ну даешь! Тогда ж я тебя должен помнить. Я же знал всю пацанву в селе. Вы где жили?

— Да тут, в середине села. Рядом с теткой Пелагеей.

— Прррр! — будто коня, осадил мужик своего «горбунка», сбросив газ. — Так ты — сын тетки Людмилы… Степной?

— Так точно.

— Юрка?

— Он и есть.

— Ну даешь, чесать тебе гриву! Чего ж ты молчишь? Чего сразу не сказал? Здоров, Юрка! Дай пять… А ты меня хиба не помнишь? Не узнал?

— Теперь вроде узнал… а вот как звать — не вспомню.

— Та знаешь ты меня, как облупленного. И жжинку мою знаешь.

И Юрка вспомнил. Только услыхал «жжинку» — сразу вспомнил. Из всех устиновских парней лишь один так, по-особому выговаривал это слово — слегка нажимая на первую букву, чуть врастяжку и как бы на доброй усмешке: «А ну, жжинка, заспивуй».

— Трифон! — вырвалось у Юрки. — Супрунюк! Наконец-то узнал. Вот так встреча. Никогда не думал, что увижу вас первым из всех устиновских. Да еще где? В степи, на дороге.

— Не «вас», а «тебя». Чего это ты меня на «вы», как пана какого-нибудь?.. Ну от, личности, можно сказать, установили. — Удовлетворенный, Трифон разгладил усы. — Да-а, встреча так встреча. Нарошно не придумаешь. Прям — как в кино. Подивуется зараз моя Нюрка, ну и подивуется.

— Так ты все-таки на Нюре и женился?

— А то ж на ком. Помнишь — все песни запевали? Под скирдой, за колхозной конюшней. Помнишь? Ну от… В сорок четвертом женился, весной. Я ж отвоевался быстро. Призвали меня тогда сразу, в сентябре сорок третьего, разом со всеми мужиками, которые оставалися в оккупации. Тоже, наверно, помнишь… А через три месяца, как раз под Новый год, попал в госпиталь. Подцелил меня немец. Из пулемета перебил обы́две ноги. Ниже колен все кости, гад, истрощил. Хотели отрезать. Не дал. Кому, говорю докторам, нужный буду — без ног? Не жизнь, а наказание. Лучше сразу — дух вон. Чтоб и самому не мучиться, и других не мордовать… Нашелся один хирург — рискнул. Хватило у него терпения — склал, слепил мои косточки. «Ты ж, — говорит, — у нас такой крепкий хлопец, добрый казак. Должно срастись». И срослося, — улыбнулся Трифон. — Загоилось[6], как на собаке. Видишь? — приподнял одну, другую ногу, топнул по днищу коляски каблуками ботинок. — На своих — это тебе не на протезах. Какие ни есть — а свои, живые. Ходят! Не дуже быстро, палочкой им помогаю, та все ж ходят, спасибо тому хирургу… Сперва имел вторую группу, потом дали третью. Собес помог получить этот могутний «танк». Уже и привык я к ему. Вместе крутимся. На ем и работаю. Почтарем. Кажный день забираю из района, чего там наприсылают нашим устиновцам. Сам и по хатам развожу. Сбегать в район стараюся с утра, по холодку.

— И сейчас — оттуда? — спросил Юрка.

— А то как же. Порядок, уже смотался. Все новости везу в мешке. И назад выехать — эт как подгадал. Тебя догнал. Здорово получилось.

Кончилась посадка — лесосмуга, как здесь говорят. От ее края дорога круто влево повернула — в обход ровного, уходящего за горизонт пшеничного поля.

— Так де ж ты служил, Юрко? — совсем уже по-дружески спросил Трифон.

— Не очень далеко. В Приднепровье.

— А в Устиновку до кого едешь?

— Так… просто… Я прямо с поезда. Проезжал мимо и не утерпел, в Доле соскочил. А то, думаю, — когда еще попаду сюда? Может, и не будет больше возможности.

— Прям с поезда? Токо что? Ну ты даешь! — опять поразился Трифон. — Сперва, значить, решил — не до дому, а до нас, в Устиновку? Ну молодец, чесать тебе гриву… Выходит, не забыл, де пацаном бегал, бубырей та раков ловил? Заболела душа?.. Бувает, — понимающе кивнул Трнфои. — А дома тебя уже, наверно, ждуть — не дождутся. Га?

Юрка промолчал.

— Де ж вы теперь живете? — не придал значения его молчанию Трифон. — Едешь куды?

— Туда же… в Ясногорск.

— Батько с матерью как? Здоровые, роблять?

Юрка не отвечал. Колебался: сразу сказать все или ничего не говорить?

— Ладно, — сам же Трифон и выручил его, — дома, в моей хате порассказуешь. Разом — и мне, и моей Нюрке. Чего ж одно и то же два раза в ступе толкти, правда? Ну и подивуется Нюрка, от подивуется… Нно-о, чесать тебе гриву! — ровно живую, грубовато подстегнул он машинешку.

Та поднатужилась, вывезла их на угорье, на невысокий перевал через гряду крутобоких, не тронутых плугом холмов, — и внизу, в балке, яркой и длинной полосой обозначились привольные сады. Они стояли в цвету — бело-розовые, в нежных прозеленях; среди них виднелись крыши хат… И что-то дрогнуло, встрепенулось в Юркиной груди, — как будто стукнулась, напомнила о себе, снова запросилась на волю перетомленная ожиданием птица. Так бывало с Юркой и в детстве, — когда он выходил в степь наблюдать закат солнца, или слышал задумчивую, тоскующую вдалеке девичью песню, или когда бежал поутру на речку, к своему плесу, зная, что туда непременно придет и Танюха. Придет и — наученная с того, первого раза — спросит шепотком, тише камышового шороха: «Ну, чего? Клюет?.. Красноперку поймал?»

— Вот она, родимая, наша Устиновка, — с грустным пониманием, как о человеке изломанной, неудавшейся судьбы сказал Трифон. — Узнаешь?