Поезд на рассвете - [30]

Так когда же точно этот поезд будет в Доле? Юрка прошел по вагону, глянул в расписание — в рамке, под стеклом. Против Доли значилось — 4.10. Раненько. Не проспать бы. Самый сон в такой час.

Из крана общего пользования Юрка напился теплой кипяченой воды и вернулся в купе. Тут была сочная тишина. Довольные жизнью отпускники — он в синей, белыми полосами, как матрацовка, пижаме, она в бордовом атласном халате — блаженно возлежали на нижних полках и в безмятежности, предвкушая, должно быть, всяческие удовольствия, которые ожидают их на побережье южного моря, сладостно посапывали. Юрка отступил и опять закрыл на защелку дверь. Не перебивать же людям столь приятный сон.

Ужин они, однако, не проспали, отказывать себе в нем и не подумали: снова обильно загрузили столик едой, бутылками, стаканами и принялись так вдохновенно уничтожать припасы, словно недавней обильной трапезы и не было вовсе. Юрке ничего не оставалось, как посиживать в коридоре, на откидном стульчике. Особого неудобства он, впрочем, от этого не испытывал. По крайней мере доволен был, что никто не навязывает ему скучных, обычно пустых и неискренних дорожных разговоров, не предлагает марафонскую дистанцию в преферанс или, на худой конец, в подкидного дурака, короче — не мешает думать и видеть за окном землю… Вдоль путей нескончаемо тянулись лесопосадки. Над ними — и по одной, и парами — пролетали рыжеватые горлицы. Между столбами, на телефонных проводах, сидели длиннохвостые вертлявые сороки и небольшие стайки сизогрудых галок. Отрывался от паровоза, клочьями цеплялся за верхушки деревьев то черный, то белесый дым. Вдали возникали, ненадолго открывались глазу незнакомые селения. Мелькали блок посты, переезды, каменные дома полустанков. Над речками, ставками, по склонам зеленых долин стояли в окружении садов низенькие хаты, многие — все еще под соломой, как были и в первые годы после войны. Густели краски полей и рощ. А с юга наперерез поезду, громоздясь и темнея, плыли плотные дождевые тучи.

Пожилая проводница — заботливая, предупредительная — уже разносила по вагону чистое, с пломбочками, постельное белье. Остановилась около Юрки:

— Тебе, сынок, надо постель?

— Да… пожалуйста.

— А то ты один у меня, гляжу, — как сирота. Все уже устроились, подрыхали и чаек сербают, а ты — все в коридоре. Сейчас твои соседи наедятся, и я тебе постелю. Сразу и чайку принесу… Домой, значит, ворочаешься? Вот матери радость. Ждет уже не дождется, считает минуты да поглядывает в окошко. Телеграмму-то хоть подал, не забыл?

Юрка промычал что-то невнятное.

— Во-во, — по-своему уразумела это проводница. — Вы такие — любите нагрянуть без предупреждения, всех наподивить. А про то не думаете, что сердце у матери — одно, и от радости оно может остановиться. Вот и мой заявился под Новый год без телеграммы, как снег на голову. Ну отслужил, слава богу, теперь я спокойная… Та оно все ничего. Лишь бы войны не было, лишь бы атом на людей не кинули, как на Хиросиму. Ты ж, конечно, знаешь, читал — там люди каждый год помирают от той бомбы. Сколько с войны прошло, а они, бедные, все мучаются и помирают. Ой-ой, не дай бог такого горя… Сейчас я тебе, сынок, постелю. И чайку принесу. Тебе два стаканчика? Сейчас, дорогой.

— Скажите, а когда мы проедем Долю? — на всякий случай уточнил Юрка: может, расписание в рамочке устарело, изменилось.

— Долю?.. Точно не помню, как там в расписании. Где-то перед утром, часика в четыре.

— В расписании — в четыре десять.

— Значит, так и есть. Мы ж по графику идем, без опоздания… А для чего тебе Доля? Ты, вроде, дальше едешь. Ага, до Ясногорска. Наверно, в Доле — родичи? Или дивчина гарная?

— Никого нету. Просто я бывал там когда-то… Мать там родилась. Деда расстреляли белые в гражданскую… А во время этой войны мы с матерью жили в тех местах, недалеко от Доли.

— Значит — родина. Куда уж, милый, родней, — заключила проводница проникновенно. — Так тебя разбудить в четыре? Хоть посмотришь на свою Долю из окошка.

— Спасибо вам. Будить не нужно. Я не просплю, — сказал Юрка.

Глава третья

Он проснулся ровно в три: стрелки и цифры его часов светились, ясно показывали время и в темноте, а сейчас, к тому же, с потолка помигивал матово-синий ночник. Ходко, разгонисто катился поезд; однотонно постукивали колеса; вздрагивал и покачивался вагон. Было душно — хуже, чем в казарме. Помимо трехголосого храпа, в купе властвовал густой сивушно-луковый дух, который капитан еще с вечера доставил из ресторана. Оттуда танкист выгребся поздненько и — «в пропорции»: уработался на славу, от всей русской души. Трудней, чем полосу препятствий, преодолел коридор — побрасывало туда-сюда на каждом шагу. Отдуваясь тяжко, будто после форсирования Днепра, ввалился в купе, заметно смутив своим видом добропорядочных отпускников. Долго дергал, распутывал шнурки на ботинках; не сразу, лишь с третьей попытки, взобрался на полку и едва не загремел оттуда — Юрка успел его придержать; столь же продолжительно раздевался, то на один, то на другой конец полки перетаскивал тощую эмпээсовскую подушку, соображая, куда ловчей умоститься головой, — к двери или окну; потом сидел в трусах, свесив с полки ноги, повелительно взмахивал руками, клевал носом и убеждал кого-то: «Все, орлы… хватит, отбой. Завязали… Все, да? Ну и порядок… Я сказал? Сказал. Выполняйте… Завязали… все, орлы… отбой». Наконец угомонился, сник. Напоследок повздыхал, неизвестно кому пожаловался на жизнь, кое-как натянул на себя перекомканную простыню и дал храпака. Отпускники внизу, ровно по команде, немедля к нему присоединились. Так и не умолкало ни на минуту это согласное трио, в котором никто друг дружке не внимал. Зато Юрка был обречен слушать его до утра.