Поэты пражского «Скита» - [64]

и воспеваем в окрыленном слове

вседневный труд и темный след сохи.

На грохот войн, на первый плач ребенка

покорным эхом строфы зазвучат…

А по ночам о Музе… Жалом тонким

четверостишья вкрапливают яд.

В полубреду, в построчном исступленьи

так славить мир — хореем — наш удел,

но о тебе, но о твоей измене

еще никто, смиряя боль, не пел.

«Роняет небо сонную звезду…»

Роняет небо сонную звезду —

мы произносим сбивчиво желанье

и, в суеверном мучаясь чаду,

мы все о чуде думаем заране.

Мы все от счастья многого хотим,

давая мало… Вспыхнут лица,

глаза солгут, и ночь пройдет как дым, —

потом томиться, звать, томиться…

И мы всю жизнь единственную ждем,

и только об единственном мечтаем,

жалея многих, уходя вдвоем

и говоря — со слов чужих — о рае.

«Меч». 18.IV.1937

«Под пришепетыванье крови…»

Под пришепетыванье крови,

под темный говорок вина,

в полуулыбке, полуслове

затаиваю чудо сна,

удерживаю легкость тела,

свое блаженство неумело

теряя.

Добрый рай теряя —

— ступай, иди, засов открыт! —

с недоуменьем принимаю

подарок новой жизни — стыд.

…………………………………

Кто, овладев волшебным грифом,

какой поэт, каким пером

смущает нас бессмертным мифом,

а кровь бунтарским шепотком?!

«Современные записки». 1937. Т. 65

«С усилием, туго светает. Спеши!..»

С усилием, туго светает. Спеши!

Еще за окном синевато и томно…

Почти что еще не светает… Пиши

и вздрагивай, плача…

                покамест нескромный

и грубый не ввалится в комнату день

(халат нараспашку, колпак набекрень).

С усилием, туго светает. Пиши

и рви черновик неудачного счастья…

Как скупо и звонко (так нищим гроши)

часы обронили удары.

              На части

бумагу, а ночь на куски…

И крикнуть!.. И крикнуть, схватясь за виски.

Опомнись, утихни… Ведь строже, чем мать,

нас день призывает к порядку вселенной.

Опомнись, довольно… Ведь надо желать

спокойного доброго утра смиренно,

пока истлевает

                      — чего же мы ждем? —

нездешнее счастье в столе под замком.

«Журнал Содружества». 1936. № 10

ЗОЛУШКЕ

Посыпав пеплом… Пепел не от горя —

от бедности, от скудости твоей…

Красавица, всегда покорна в споре

и младшая. Всех младше и милей.

Он о тебе подумал, Сандрильона,

на Музу — Музу! — крикнул, не стерпел:

не о царях, волшебницах и тронах —

о рваном Замарашкином тряпье!

Он бросил стих как вызов, как перчатку, —

зола легко лежала на руке,

а у щеки вилась пушисто прядка,

как золото, укрытое в песке.

Течет река, и дышит лес, и много

на этом свете радостей и благ,

а у тебя на первый бал дорога

и золотая туфелька — твой флаг.

Ты с каждою страницей хорошеешь,

все ближе к славе и любви — тайком.

Но выдержит ли худенькая шея

корону царств, придуманных пером?!

«Ты любишь и бьешься, и гибнешь, сгорая…»

Ты любишь и бьешься, и гибнешь, сгорая,

тебя бы утешить никто не сумел.

В угрюмые ночи ты бредишь о рае,

ты плачешь стихами — таков твой удел.

Всю душу на рифмы, любовь на волокна,

кружат, выплетаясь, стихи-кружева,

а ветер стучится в ослепшие окна…

Ты ищешь, последние ищешь слова.

А ветер несет типографскую краску;

готовая к пытке, душа не поет.

На всю твою нежность горючею лаской

свинец переплавленный — горе твое.

И снова рождаясь под грохот и гулы,

раздавлена валом, выходит душа,

на злую любовь по-другому взглянула,

мертво одеяньем бумажным шурша.

Твоей неразрезанной книги одежды!

Рифмованный холод, подавленный стыд!

Читай же: ни горечи нет, ни надежды —

и черным по белому — нищая ты!

ПОЭТ

Кораллы на нитке,

а слово в строке,

да оловом жидким

печаль на щеке.

И Музою избран,

и конь твой крылат,

но рай твой не прибран,

не вымощен ад.

Идет спотыкаясь,

и каждый толкнет…

Но гордость какая!

Походкой в полет.

Пусть голос под шарфом,

но молвит ли он —

эолова арфа,

вериг перезвон.

И крепко зажато,

хоть жалит порой,

— винтовка солдата —

навеки перо.

КОЛЬЦО

От всех начал до всех концов

и без конца и без начала.

Бледнеют лица от венцов,

клянется вечность над металлом.

Роняет теплый воск свеча,

и тускло золото колечек,

и белым дымом на плечах

фата уборов подвенечных.

А белка бьется в колесе —

в кольце земных сует, надежды,

и, ноги омочив в росе,

измявши белые одежды,

душа присела на крыльцо,

чтоб спеть с тоскою семиструнной

о том, как спаяна кольцом

ее единственная юность.

Ах, потеряла я любовь,

ах, потеряла я колечко!

В крещенский вечер стынет кровь,

гудит затопленная печка.

и не мигая ты глядишь

в круг золотого предсказанья, —

колдует над стаканом тишь,

и в дверь стучится обещанье.

Но все мутней вода в кругах,

стакан дрожит от бури темной,

ты видишь, отгоняя страх:

тяжеловесным и огромным

кольцом навеки скован свет,

кольцом экватора. И гибель,

шагая за судьбою вслед,

нам возвращает перстень в рыбе.

Но кольца на груди бойцов

кольчугой против стали острой, —

тут обручальное кольцо,

тут перстни графа Калиостро.

И все же смерть, — глухой гонец,

чудесный символ презирая,

найдет и подчеркнет конец

между тобой, землей и раем.

«Над фитилями билось пламя…»

Над фитилями билось пламя;

шла, застревая в колеях,

весна неверными шагами

через игорные поля.

Цвели трефовые созвездья,

как розы. Росчерком мелков

кабалистически возмездье

навек слепило игроков.

И вздох, задержанный экстазом,

внезапно всхлипывал, как крик;

судьба мигала черным глазом,

судьба-цыганка, дама пик.

И ждало замершее тело