Поэты пражского «Скита» - [63]

выходит в город неживой.

Опять напрасно ожидала

душа увидеть в этот раз

дома размеров небывалых

и над собой фонарный глаз.

Как надоело Гулливеру

на гномов сверху вниз смотреть!

Где души равных по размеру?

Где все смиряющая смерть?

Склонись — торопят лилипуты

резвиться с ними в чехарду. —

Вот так пустеют склянки суток

двенадцать месяцев в году!

Зачем придумал сочинитель

улыбку бодрую тебе?

Ты гневно рвешь гнилые нити,

и крошки воют, оробев.

И, сняв со всех границ запреты,

— как безграничен строк простор! —

у самого плеча поэта

душа сгорает, как костер.

И, гранки заслоняя тенью

густых ресниц, ты видишь тут —

венок чудесных приключений

кладет у гроба лилипут.

«Современные записки». 1934. Т. 56

ШАХМАТЫ

Вадиму Морковину

Длинные пальцы большой руки, —

Ястребом кружит тень.

Мир оплывает в размах доски.

Белая клетка. День.

* * *

Деревянны шаги королевской четы,

деревянны хвосты коней.

Офицерские очи прозрачно-пусты

от бессонных ночей и дней.

Очарованно двинулась белая рать,

за квадратом берет квадрат.

Обреченно клялись короля защищать

деревянные души солдат.

* * *

Как золотисты волосы под шлемом!

А белый плащ как крылья на плечах!

Король, король! Любовь страшней измены

Я подымусь, я глухо крикну — шах!

* * *

Черная дама, как Жанна д’Арк,

гордо ведет войска.

Шелест знамен, как весенний парк.

Мутно блестит доска.

Белый квадрат, черный квадрат.

Гулкая тьма и свет.

Нежность молчит. Души молчат.

Копья несут ответ.

Конь вороной, сбив седока,

крошит копытом мир.

Саван на лоб сдвинув слегка,

смерть сторожит турнир.

* * *

Как нож вонзает листья кактус

в окно, завешенное тьмой,

и сон, однажды сбившись с такта,

не возвращается домой.

Вползая медленно и едко,

сдвигает комнату тоска,

душа томится в черной клетке,

ночь нарастает, как раскат.

Я низко опускаю плечи —

любовь враждебна и темна,

мне защищаться больше нечем.

Мой ход неверен. Я одна.

Неотвечающей любовью

полна, как ядом, тишина.

Вот так — согнувшись в изголовье,

встречать я день осуждена.

Но утро, и живешь иначе,

надеждой сомкнуты уста,

мир — разрешимая задача,

и клетка черная пуста.

* * *

Атакуют последнюю башню с востока

темнолицые роты, победу пленив,

и над полем, над рябью квадратов широких

ты один, как бессмертный таинственный миф.

Белокурый король пошатнулся. Из рук

выпускает копье и щит,

но уже королева — недремлющий друг,

на защиту к нему спешит.

Королева, гардэ! Назад!

Но в крови голубой копье,

но уже стеклянеет взгляд.

Барабан похоронно бьет.

* * *

Король, несчастье чертит

последний ваш квадрат.

Любовь страшнее смерти.

Король, прощайте! — Мат.

* * *

И вот опять кладет судьбу

рука в холодную коробку.

Мы деревянно спим в гробу

и ждем и трепетно и робко.

что завтра, вновь начав игру,

нас будет двигать свысока

все та же крупная рука.

«Новь». VII. 1934

СТРОФЫ [100]

СТРОФЫ

А. Л. Бему

Растут нелепые цветы

на рукаве ночной рубахи,

и ветер мнет в саду кусты,

а сердце замирает в страхе,

а сердце падает как мяч

от этой непослушной крови,

от приключений, неудач,

от светлых крыльев в изголовьи.

Не отойдя и не остыв

от всех забот и дел вседневных,

ты слышишь сладостный призыв

к замене легкой. И не гневно,

не торопясь и не дрожа,

ты приучаешься заране

и пальцы жадные разжать,

и все отдать, себя не ранив.

И вот — забудь, что есть земля,

где счастье места не находит,

что плечи слабые болят

и жизнь почти что на исходе.

Тебе даны следы удач

и больше четверти столетья, —

она труднее всех задач —

ищи залог судьбы в ответе.

Но числа пухнут и растут,

и тут в невиданном размере

ответ свивается как жгут.

Молчит расчетливый Сальери,

а воды льются и гудят

и распирают водоемы,

и путники глотают яд, и все товары невесомы!

А мы бросаем как копье

одно пронзительное слово.

И вина крепкие мы пьем,

чтобы забыть. Сквозь бред больного,

сквозь крик любви и детский зов

крадется вор и звезды блещут,

перо в силках своих же строф

отбрасывает тень зловеще…

И вот решаясь на дуэль,

бросая смертности перчатку,

готовим сыну колыбель

и строим дом пустой и шаткий.

Цепляясь за последний миг —

хоть миг еще на этом свете! —

мы пишем много странных книг

и не стареем на портрете.

Как страшно телу умереть!

Но умираем мы охотно

от горя, от любви, и впредь

готовы мы бесповоротно

всей милой жизнью заплатить

и смертью искупить ошибку,

и так легко теряем нить

в тумане призрачном и липком.

Душе, готовой для разлук,

встречаться суждено с любовью.

Ах, ворожейка, много мук,

глаза цыганские и брови!

Слова — волшебный плеск весла —

распоряжаются вещами.

Как будто нам земля мала,

любимым рай мы обещаем.

И этот мир такой родной,

и так легко дышать при этом,

а небо над тобой одно

и слышит праздные обеты.

Кто любит, тот теряет счет,

кто любит, тот всегда — навеки…

Кто любит, тот легко убьет,

любовь, как мартовские реки.

А память? Память, голос мой, —

все та же гонка за бессмертьем.

Цветы засохшие, письмо,

так, как получено — в конверте.

Нас сушит давняя мечта,

нам хочется, пронзая воздух,

для всех, всегда, всегда блистать,

напоминать, как эти звезды.

И будущие наши дни

снимает с картой суеверье,

а затаенный страх саднит

и заглушает пенье Мери.

И мы трепещем — здесь, теперь…

Торопимся — ведь скоро, скоро

откроет ветер нашу дверь

перед шагами Командора.

«Легко рифмуя эту жизнь с любовью…»

Легко рифмуя эту жизнь с любовью,

слагаем мы своей судьбе стихи