Поэты пражского «Скита» - [62]

и легко уплывает паркет.

И не пена — ты знаешь заране,

что над пивом плывут облака.

Голос твой, освященный молчаньем,

как весеннего грома раскат.

А из пены родившись, Венера,

пьяным жестом щеку подперев,

эту ночь принимает на веру,

будет слушать покорно хорей.

Под полями дешевенькой шляпы

ты увидишь сквозь дым голубой,

как слезами на скатерть закапав,

для тебя оживает любовь.

О поэт, разве розы не могут,

если хочешь, и здесь задышать?!

Но, сбиваясь с цветущей дороги,

ослепленная бродит душа.

И не видит, присевшая сзади,

как приходит любовь умирать

на измятом обрывке бумаги,

под заржавленным жезлом пера.

СКУЛЬПТОР

Земные, теплые движенья

на глину плещут и скользят

все яростней, все вдохновенней,

но чуда повторить нельзя.

Полураздавленный и липкий

обвал неясного лица,

как вызов, шлет полуулыбку

глазам прищуренным творца.

Припоминая Божье слово,

дрожит бесформенная плоть.

Сырыми тряпками окован

и к муке приближаясь вплоть,

ты рассекаешь выход узкий,

чтоб голос вышел на простор,

чтоб пел и плакал каждый мускул,

не вздрагивавший до сих пор.

И вот, уже изнемогая,

сквозь вопль, исторгнутый борьбой,

ты слышишь — дышит грудь глухая,

ты видишь — солнце над тобой.

«Меч». 22.III.1936

ПРАГА

Растянув тишину по аллеям,

приколов к темноте фонари,

теплый вечер мундиров алеет

на посту у сентябрьской зари.

          Каменеет дворцовая стража,

          каменеют химеры и храм.

          Смерть на ратуше время покажет:

          — Горожане, пора по домам! —

И тогда из-под арок в извивы

узких улиц, сквозь копоть и пыль,

золотистым играющим пивом

малостранская [98] вспенится быль.

          Газ больными глазами моргает,

          и туман вырастает стеной,

          и бунтарские песни слагая,

          бродят души в угрюмой пивной.

Хмель их горек, и хмельно их горе,

потрясает кружками цех;

а в молчанье обсерваторий

ищет Браге счастья для всех.

          И, пугаясь полночного крика,

          по подвалам алхимики ждут

          золотую удачу, и дико

          над ретортами ночи плывут.

И в предчувствии бед и бездолья,

одинокий и злой, как скопцы,

серым пальцем глиняный Голем[99]

королевские метит дворцы.

«В глухое море площадей…»

В глухое море площадей

стекают переулки.

Опять восьмичасовый день

выходит на прогулку.

И сотни лошадиных сил

перековав в моторы,

асфальтом бережно залил

свою свободу город.

Гуляет время, как палач,

выдумывая трюки,

и вызывает всех на матч

с непобедимой скукой.

Туман накинул Гранд-Отель

плащом испанских грандов,

и ночь орет и пьет коктейль,

как негры из джаз-банда.

И слышит чахлая луна,

как ты кричишь рассвету,

срывая гнев, как ордена:

«Карету мне, карету!»

«Скит». II. 1934

ГАДАНЬЕ

Разложены черные пики

над сердцем твоим венцом,

налево король двуликий

с дорогой в трефовый дом.

Любовь твою радость погубит,

смотри — под сияньем корон

уже улыбаются губы,

уже розовеет картон.

И снова горячие руки,

как голуби на плечах.

Цыганка гадает разлуку,

И медленно тает свеча.

У троек недобрые вести,

девятка обиды сулит,

и с пиковой дамою вместе

злосчастье и горе спешит.

Что было? — За мастью червонной

улыбка, как спрятанный клад.

Что было? — Темно и бессонно

январская ночь протекла.

Что будет? — Нежданная встреча,

но снова сжимается грудь,

крестами трефово отмечен

на вечер предсказанный путь.

Зовет дружелюбная дама,

торопит вернуться назад,

но ты выбираешь упрямо

дорогу, ведущую в ад.

Вся жизнь под колодою клейкой,

и нож над червонным тузом —

четыре руки злодейки

сметают карточный дом.

«Скит». III. 1935

«Ночь беспокойна, ветрена — как ты…»

Ночь беспокойна, ветрена — как ты.

Над черным кофе — рифмы мотыльками.

Неповоротливей, чем камень,

как гулко бьется сердце взаперти!

В такую ночь бесплодно говорить

или вздыхать. Сиди как можно тише.

В такую ночь, нахмурив брови, пишут

о пуле в лоб, об умершей любви.

А я? А мне?.. Мой верный карандаш

уже, как опостылевший любовник,

мне тягостен. На дьявольской жаровне

сгорает… что? Какое имя дашь?

Все ненадолго — счастье и мечты.

И боль моя непрочна и растает.

Что я тебя не поцелую? Что другая?

Я свет тушу. Ночь ветрена — как ты.

«Современные записки». 1936. Т. 61

СТИХИ О ГУЛЛИВЕРЕ

1

Тишина, как глухая пещера,

крепко спит лилипутья страна;

только душная ночь Гулливера

вновь с пустыми руками — без сна.

Гулливер, на листах иллюстраций

ты на бодрого янки похож,

ты раскатисто должен смеяться,

чтоб спасти эту детскую ложь.

Но бессильная горечь по-крысьи

гложет сердце все глубже и злей,

головой ты в заоблачной выси,

а ногами — на этой земле.

И над сердцем твоим без опаски

лилипуты ведут хоровод,

и твою простодушную маску

букинист на прилавок кладет.

Гневной рифмой хмелей на рассвете!

Чахнет муза с тобою в плену,

и завидуют малые дети,

что нашел ты такую страну.

Задыхаешься, плачешь и стонешь,

окружил мелюзгой тебя Свифт,

и широкие эти ладони

подымают их к солнцу, как лифт.

И сквозь строй заколдованных суток

по игрушечным верстам равнин

гонят душу твою лилипуты,

заклейменную словом — «один».

2

Томясь в тисках обложки серой,

еще не предано земле,

лежит бессмертье Гулливера

огромной книгой на столе.

Спеша взволнованно пробраться

сквозь сон библиотечных лет,

над темным пленом иллюстраций

растет и крепнет силуэт.

И вот, круша ногой булыжник

миниатюрной мостовой,

вновь Гулливер из ночи книжной