Поэты пражского «Скита» - [66]

И на лучшем славянском наречьи

признавался ты в первой любви,

был метелями путь твой помечен

в перемешанной темной крови.

Те сугробы, тот северный город

называл ты коротким — свое…

По плечу тебе было и впору

горделивое это житье.

И теперь, уживаясь с чужими,

как медали — седой ветеран,

ты хранишь свое русское имя

под личиною — эмигрант…

«Меч». 15.IV.1939

Владимир МАНСВЕТОВ >*

ДУША

Ты медленно подходишь к изголовью,

в твоих глазах уверенность и грусть.

Ты освящаешь мукой и любовью

слова, заученные наизусть.

Суля невероятную разлуку,

твой голос убедителен и прост,

когда ты странно поднимаешь руку,

касаясь ею самых дальних звезд.

Пусть медлишь ты, полузакрыв ресницы,

настанет час, расправивши крыло,

душа легко от тела отделится,

и станет жалко, пусто и светло.

«Неделя Týden». 17. V.1930. № 59

ЛЕТО

          Солнце в комнате, и запах скуки,

тянет гарью солнечной из кухни.

И трясутся сморщенные руки

страшной и пронзительной старухи.

          Сквозь окно веселый переулок

смотрит суетливыми глазами,

как, откинувшись на спинку стула,

девочка следит за облаками:

          высоко над сонным небосклоном

пролетают крыльями большими.

Возле стула четко и влюбленно

заводная кукла пляшет шимми.

          Желтой розой солнце зацветает

на ладони розовой и пухлой. —

Девочка смеется и не знает,

ангелом ей сделаться иль куклой.

          На прохладном тающем закате

перед чашкой с золотистым чаем

будет думать о красивом платье

и об этом непонятном рае.

          Ночью ей приснится много кукол

и большие ангельские крылья.

А к старухе ночью выйдет скука,

прорастая сыпкой дряхлой пылью.

          И опять, склоняясь к изголовью,

ей покажет в скомканном конверте,

кажется, написанное кровью —

Божие свидетельство о смерти.

Октябрь 1930 «Новь». 1930. Октябрь

ВИДЕНЬЕ ПЕРВОЕ

А. Вурму

          Когда бледнели улицы от зноя

и таяли в сверкающей пыли,

и все: несбыточное и земное,

пьянело от дыхания земли;

          когда струился из пылинки каждой

густого солнца благодатный сок

и в небесах, изнеможенных жаждой,

лазурь была похожа на песок;

          когда сыпучей и палящей синью,

играя жарким золотом подков,

в незримые блаженные пустыни

шли караваны вольных облаков;

          суровый зной по крышам раскаленным

бродил, сухими крыльями шурша,

и как всегда — в раздумьи полусонном

неясным счастьем бредила душа,

          а сны кружились голубиной стаей,

мелькающей у самых облаков, —

вдруг растворилась тишина густая

и утонула в рокоте шагов.

          И, обожженные нуждой и зноем,

они прошли смеющейся толпой;

но блеск лопат пронзил тупым покоем

провалы глаз, задернутых тоской.

          Мелькнула терпеливая усталость,

засохшая на лицах, как загар.

И чья-то жизнь средь улиц расплескалась,

наполнив гулкой бранью тротуар.

          Они прошли нестройно и крикливо,

и шум затих медлительно вдали.

Лишь запах лета, извести и пива

еще клубился в солнечной пыли…

          Бледнели улицы. И небосклоном

шли облака легко и не спеша.

И как всегда — в раздумьи полусонном

неясным счастьем бредила душа.

Октябрь 1930 «Новь». 1930. Октябрь

«Костел, как демон, каменные крылья…»

Костел, как демон, каменные крылья,

застыв, простер в торжественную высь,

где в облаках над площадью и пылью

века и сны мучительно сплелись.

На паперти в привычном благочестьи

народ глядит, как ржавчиной зарос

и молится — из золота и жести —

упрямый и доверчивый Христос.

Сухие дни, заглядывая в окна,

проходят тихо; а в вечерней мгле

сияющие тянутся волокна

от синих звезд к морщинистой земле.

Однообразно тают черепицы

раздавленных веками низких крыш. —

В опустошенном мире даже птицы

тягучую не прерывают тишь.

Лишь сгорбленные сказкой многолетней,

склоняя в такт пустынные очки,

старухи вяжут медленные сплетни

и чудом превращают их в чулки;

лишь, к пыльным чувствам сердце приохотив,

на тротуар готический старик

из острых и растрепанных лохмотьев

уронит изредка протяжный крик;

да голос вечности в часах старинных

расскажет воздуху и тишине

о пухлых непроветренных перинах,

о крепком задыхающемся сне.

И страшно под чужими небесами

душе, всегда глядящей с высока,

от мертвых лет с дремучими глазами

и возгласов немого старика.

«Воля России». 1931. № 1

«В ночь — наощупь, — там воздух в бреду…»

В ночь — наощупь, — там воздух в бреду, —

и, пульсируя звонко повсюду,

льется музыка, моя в саду

полутьмой голубую посуду.

Наобум, сквозь бормочущий гам,

где, дремоту смутив, оробели, —

в кружевах хроматических гамм

бродят возгласы чуткой капели.

В ночь, где после дождя… И твои,

по весне возбуждая, как лозунг, —

голосисто листву напоив,

ночью плещутся певчие слезы.

— Небывалой, разбухшей от слез,

по аллеям вслепую прочмокав, —

просветленной, что — встав во весь рост, —

там вздыхает легко и глубоко.

— Той, что плачет, поет и зовет,

— той, что втайне и как из-под спуда, —

Маргаритой влюбленной живет

под фарфоровый звон незабудок.

И откуда капель, как толпа,

расплескавшись, разбудит предместье, —

где овации ветра со лба

вытрет алым платком капельмейстер.

1931 «Скит». II. 1934

«Ритмично капала с пера…»

Ритмично капала с пера,

и лихорадочно сверкучей

вдруг взвинченная, как спираль,

неслась молниеносно к туче.

Но возвращалась. И была,

исполненной тоски и молний,

холодной темой для баллад