Поэты пражского «Скита» - [67]

и героически безмолвной.

Под абажуром без труда

вмещалась; и жила бессонно,

— И пахло в комнатах тогда

весной, духами и озоном.

И чище снов, и чаще дат,

уже похожая на жалость, —

но неожиданной всегда

и вовремя, как смерть, — являлась.

Мне — мук трагических балласт —

сквозь вздохи и отдохновенья

и примечтавшись, не сбылась,

как лучшее стихотворенье.

Февраль 1932

ПРИЗРАК

Казалось — не брит был, а вправду — непризнан

и беден диковинно: от пиджака

потертого и — до потери отчизны,

почти до потери души…

                                                         Под жука

брюзжал и, назойливый, злясь и тревожась,

и чувствуя: больше так вчуже-невмочь,

он рос, до рассвета блуждая, до дрожи, —

как дождь взбудоражив бессонницей ночь.

Рассвет начинался простыми стихами,

в которых он жил на ходу — невпопад —

и слушал эпохи глухое дыханье —

как мокрые окна открыто храпят.

Душа незаметно терялась: взамен

ей стихи изо рта выходили, как пар. —

Там холодно было, где в недоуменьи

и вслух — сам с собой разговаривал парк.

— Как заспанно время, и, люди, теперь вам

уже не увидеть за тяжестью век —

он мается в мае, дыша двадцать первым,

иль воздух его — восемнадцатый век.

— Он, может быть, был бы тогда Калиостро

(искусства чудачить не стать занимать),

певучий, огромный, блуждающий остров,

— о, певчая жизнь! — не пора ли устать?..

Что делать, — какой небывалою силой

вернуть ему мир ваш, как детство, как миф.

Как пусто еще, как заря исказила

черты его, до крови рот закусив…

И с солнцем, осунувшись — в синей молочной

построчной невнятицей грудь утолив, —

заоблачный, легши и, верно, заочный

плыл призрак наверх, — машинально, как лифт.

«Скит». I. 1933

MOMENT MUSICAL [101]

В. Н. О-вой

Застенчивость (как голос за стеной,

пониженный от нежности и страха

быть обнаруженным), но взгляд: стальной

и клятвенный…

               О, сладостней, чем бархат,

когда сползает с белого плеча,

струясь и ластясь, медленно прохлада,

и, звонкой ласточкою трепеща,

над шлейфом флейта вьется между складок.

И музыка сквозь ночь — обнажена.

Освобожденный голос, весь снаружи —

как взгляд твой клятвенный, расширенный от сна

и отрезвляющий, как ужас.

                 Застенчивость: за стенкой. Буквари

ресниц и снов — мечтателю застенок.

— Стенографически (не претворив)

бессмертной нежностью записанная тема.

Не ранее мая 1932 г.

СЕРЕНАДА

               Ночь в окне отстоялась,

рассеяв дремоту

обезволенных, настежь распахнутых глаз.

А в гостинице негр

перелистывал ноты

и упрашивал скрипку,

чтоб спать улеглась.

               Было видно:

сверкающий рот на эстраде,

изумленно счастливый смычок у плеча.

И боясь,

что небесную силу растратит,

билась музыка,

в черных руках трепеща.

               Но уже расстилалась по окнам прохлада,

в мокром небе цвела,

лиловея, сирень.

Завоеванный, —

голос твоей серенады

день приветствовал пеньем

рассветных сирен.

               …От любви,

залетевшей к тебе ненароком —

словно музыка

в сонный измученный мир, —

я тебя не берег:

так повелено роком —

что смычок только

скрипке желанен и мил.

«Скит». I. 1933

«Листья падали. И каждый самураем…»

Листья падали. И каждый самураем,

желтый и сухой, стыл в траве ничком.

Дачи шли вдали и тихо замирали,

                Ночь текла лирическим сверчком.

                Сад был звонкой выдумкою Гоцци

                и, как именинник, оживлен.

                Облако болтало у колодца

                о Египте с гибким журавлем.

                В озерке сверкали зеркалами —

                лубочными — лунные лучи.

                (Сад был в общем вправду), но,

                             как на рекламе

                летнего курорта, нарочит.

И молниеносно просветленным телом

ты туда входила с легкостью ведет.

Пела и смеялась: ты красив, Отелло…

— Мгла кренилась белой яхтой на воде.

Плыл сверчок контролем из глухой таможни,

лирикой беспечной трели уснастив.

И уже, казалось, было невозможно

мачты, снасти и мечты снести.

                Смерть жила в саду, как в пистолете,

                миг еще — и хлынет из ствола.

                Пролетело лето. Шли столетья.

                Ты, как на эстраде, умерла.

А к рассвету с ним совсем неизъяснимо

связанный и вновь как незнаком,

мир был странно скучен (неудачный снимок

дач, пронзенных первым сквозняком).

«Скит». II. 1934

БЕССОННИЦА У ОКНА

Ночной квадрат. — Ночной туман в Палермо

сейчас растет, перерастая грусть.

…Я подымусь, и вздрогну, я — наверно —

как лермонтовский парус — испарюсь.

Мир на столе еще упорен в споре

с полуночью, что плещет и зовет.

— Душа сжимается — и мысли в сборе,

как экипаж — приветствуя полет.

Как бьют часы. И с неба, словно с моря,

сейчас прохладой звездною пахнет.

…В ночной квадрат, в сияющую прорубь,

освободив от призрака окно.

Как бьют часы. Как мощно мир утратить,

как жест высок! — Божественно скорбя,

туман растет.

                   Туман в пустом квадрате

перерастает самого себя.

«Розовощекий выбритый восторг…»

Розовощекий выбритый восторг

еще не встал и не прочистил горла.

Но — дальновидный — чокался восток

с зарей, а та кровоподтеки стерла

с разбитых стекол. —

             Жил гудок

таким особенным смятеньем,

что изумленный водосток

воспринял эту жизнь, как пенье;

            и вдруг, совсем сойдя с ума,