Поэты 1790–1810-х годов - [175]

И в сем издании поддельном и подложном,

Обезображенном, обкраденном, ничтожном,

Чтоб имя он мое еще поставить смел

И безнаказанно за всё остался цел.

Вот участь какова трудов уединенных,

Писцов, подобно мне, от света удаленных.

          Они труды свои дарят,

          Книгопродавцев богатят,

А те нередко их марают и срамят,—

Так бойтеся, писцы, сих книжных тамерланов,

Подобных моему издателю тиранов.

Я в осторожность вам сей случай и открыл,

Который уж давно презрел и позабыл[324].

За неприятное такое отступленье

Напомним мы певца какого в утешенье,

Который бы навел нам сладкое забвенье…

                              Таков у нас Капнист:

Огнем поэзии он полон, нежен, чист.

          Всегда его мы вспомним оды,

          Детей искусства и природы.

          Надежда станет нас прельщать,

          Смерть сына станет поражать,

          И памятник его почтенный,

          Монархине сооруженный,

          На истребленье слова раб

          Удар разрушить время слаб:

          Косой его не сокрушится,

          Что всеми наизусть твердится.

Певец про старину на древний лад стихов,

          Со вкусом краснобай наш Львов

          Всегда наполнен острых слов

Для былей, небылиц, на вымыслы забавен;

Равно как плодовит, удачен, часто нов

В изобретениях строений и садов;

Он как в словесности, так в зодчестве был славен.

Для самолюбия приятно моего

                                       Напоминать его:

          Мои с ним сходны к музам страсти,

          Хотя в дарах различны части;

          Словесность с зодчеством равно

          Предмет трудов моих давно

Иль лучших для меня утех в уединеньи,

Но, может быть, они останутся в забвеньи.

Московский никогда не умолкал Парнас,

Повсюду муз его был слышен лирный глас —

Живущим внутрь иль вкруг сея градов царицы,

Язы́ка чистого российского столицы,

И должно в нем служить всем прочим образцом.

Не легче ль в той стране быть сладостным певцом,

          Красноречивым быть творцом,

                      Где всё, что окружает,

Природный к слову дар острит и умножает?

Где весел вкруг народ, проворен, ловок, жив,

          Смышлен, досуж, трудолюбив

И больше свойствами, чем участью счастлив;

Где слышны верные в язы́ке ударенья

В жилищах поселян, среди уединенья.

В окрестностях Москвы, и в рощах, и в полях,

          В народных всех речах,

В их песнях, в шутках их, пословицах, в игра́х,

Блистают правильность и острота в словах,

Служащие другим наречиям законом

И подражаемы российским Геликоном.

Московский говорит крестьянин, как и князь;

Произношенье их равно и в речи связь,

Иль часто лучше тех князей и к смыслу ближе,

Которые язык забыли свой в Париже.

Прелестна мне Москва с окрестностьми ея,

Тем боле что люблю язык свой страстно я,

В ней некогда мои любезны предки жили

И с пользой своему отечеству служили.

Там современников ученых зрю опять,

Которых имена достойно вспоминать,

И ежели мне всех исчислить их не можно,

О коих вспомню, тем отдам почтенье должно

За их к словесности и к знаниям любовь,

За услаждения мои от их трудов,

Я молодость мою напомню с ними вновь.

Из них иные, мне подобно, устарели,

Повесив навсегда и лиры и свирели

Иль, память сладкую оставя по себе,

          По общей смертным всем судьбе,

На злачны преселясь брега чудесной Леты,

Как все воспевшие их древние поэты,

Струи забвения похвал и критик пьют

И гимны, может быть, бессмертны там поют.

Их русский меценат, Шувалов, ободряет,

          И Елисейских внутрь полей

Ему и тамо хор муз русских воспевает

          О благодарности своей;

Его и там Парнас московский услаждает,

          Которого он был творец

          И муз его всегда отец.

Неутомимый мне Веревкин вобразился,

Который весь свой век в словесности трудился.

Оставя прочее, довольно вспомянуть,

Что за Лагарпом он свершил всех странствий путь.

Он русской верности к царям еще представил

Монарха, коего достойно Сюллий славил.

Из первых опытов явил нам Воронцов

По красноречию и выбору трудов,

Каких словесность ждать могла от них плодов,

Когда б Фемидой сей питомец Аполлона

          Не отнят был от Геликона.

Чертами многими нам Ржевский показал,

Что он к словесности похвальну страсть питал:

Он вкусом, знанием и слогом в ней блистал;

И если б звание его не скрыло пышно,

В писателях его бы имя было слышно.

Нарышкин мог у нас прекрасный быть поэт,

Когда б не скрылся тож в блестящий круг и свет.

Меж русских бы творцов и Пушкин отличался,

Когда б словесностью он больше занимался.

Тщеславие своей заразой много раз

Лишало без плода писателей Парнас.

Для Марсова венца оставил муз Козловский;

О коем станет век жалеть Парнас московский:

Тогда как он его «Сумбеки» ожидал,

Екатерине им не конченных похвал,

С «Евстафием» его при Чесме понт пожрал.

Херасков памятник воздвиг ему нетленный[325],

А Майков надписью украсил незабвенной[326].

С чрезмерной строгостью разборчивый Карин,

Равно московского Парнаса нежный сын,

От скромности труды свои, достойны чтенья,

          Погреб во тьме забвенья[327].

Слог важный Барсова в словах я помню там,

Каким он передал потом Бильфельда нам.

Там Погорецкий был, Зибелин в то же время;

Искусные врачи, словесность полюбя,

К ученому причли сообществу себя,

Энциклопедии делить труды и бремя,