Поэты 1790–1810-х годов - [174]

          Из оды шуточной его

          И из посланья одного,

Что он в словесности трудился не напрасно.

Мне жаль и Рубана: он больше чтил бы муз,

Когда бы нравы он имел и чище вкус[321].

Домашнев некогда был муз главой возвышен,

И лирный глас его бывал меж ними слышен.

Приятен и умом, и слогом он своим!

Мы к еру ненависть его за то простим;

И вспомним мы притом, Привета, брося шутки,

Кто так тщеславие презрел и предрассудки,

Чтоб отличиться чем-нибудь не пожелал?..

Наш ум против страстей не вечно ль слаб и мал!

Вот, верно, я тебе тем больше угождаю,

          Что Дашкову напоминаю:

То самолюбию, конечно, женщин льстит,

          Коль женщина блестит,

Но самолюбие я это обожаю.

Сия почтенная российская жена,

Умом, науками, словесностью полна,

Была достойно муз главой возведена:

                          Труды их и успехи —

          Ее то страсть, ее утехи.

Ельчанинов, сей муз питомец, Марсов сын,

Как шпагой, так пером блистал лишь миг один.

Чего бы нам дары его ни обещали!..

Но к вечным мне слезам и к общей всех печали,

Перуны дни его во цвете окончали!

        На ратном поле пал он как герой.

        Румянцев смерть его почтил слезой,

        Как жизнь его он чтил всегда хвалой.

                   И в сем любимце Аполлона

Любимца своего лишилась и Беллона.

О страсти к ней его уже умолк и шум,

Лишь Фалин хранит его нам вкус и ум[322].

          Любовь к отечеству питая,

          Язык природный сильно зная

          И к музам страсть горя излить,

          Уверил Майков нас не ложно,

          Что без чужих язы́ков можно

          Хорошим стихотворцем быть.

          Со вкусом, с даром от природы,

Узнав он стихотворств все роды,

Писал трагедии, поэмы, басни, оды;

          Но то в трудах его

          Чудеснее всего,

Что мы читаем в них еще и переводы.

Он прежде смыслы их от прочих узнавал,

Которые потом с раченьем украшал

Нередко сильными и чистыми стихами.

Его почтенными мы чувствуем трудами

          В «Меропе» русской весь Вольтеров жар,

          Во «Превращениях» Назонов дар,

Во преложении военного искусства

И подражателя и Фридерика чувства[323].

Почтенно для него, притом и сладко нам,

Что русским приносил творцам он фимиам

          И возжигал его без лести,

          Всегда быв нежным другом чести.

Приятно повторить мне здесь стихи его,

Где имя он свое связал с их именами,

          Достойными себя и их хвалами;

Я в детстве от него их слышал самого:

          «О ты, певец преславный россов,

          О несравненный Ломоносов!

          Ты все исчерпал красоты;

          Твоя огромна песнь и стройна

          Была монархини достойна;

          Достоин петь ее был ты.

          О ты, при токах Иппокрены

          Парнасский сладостный певец,

          Друг Фалии и Мельпомены,

          Театра русского отец,

          Изобличитель злых пороков,

          Расин полночный, Сумароков!»

Сравненьем веселясь словесности трудов,

Успехов прежних в ней и нынешних плодов,

          Вчера с тобой, Привета,

          Сличали мы притом

          С бессмертным образцом

          Наш русский список Магомета,

Который подарен Потемкина пером

          Без дальнего от муз совета.

          Итак, мы вспомним и об нем.

     Он в молодости мне бывал знаком.

Способным одарен к поэзии умом,

          Он в выборе был тонок, нежен;

          С неутомимостью прилежен,

          Чрезмерно терпелив,

          Равно честолюбив;

И если б на беду не сделался он знатным,

То стихотворцем бы, конечно, был приятным.

          Он много начинал,

          Но мало окончал.

          Жан-Жаком он пленялся

И нечто из его творений перевел;

Как многие, против него вооружался,

          И так же мало в том успел,

          Затем, как видно, что достался

          Ему в бессмертии удел.

Для автора сего он слога не имел.

Он также начинал Руссову «Элоизу»,

Которую тогда ж за ним я кончил вслед.

Валялась у меня она премного лет,

          Но дружеский совет

Склонил, не в добрый час, пустить ее на свет,

И там в раздранную ее одели ризу.

Издатель прежних всех лишил ее цветов.

Бумаги пожалев он несколько листов,

Отбросил разговор Жан-Жаков о романах;

Он посвящение мое в ней утаил;

Друзей моих стихи на перевод мой скрыл.

Слыхал ли жадность кто такую и в цыганах,

Тогда как я издать три книги подарил?

Не бывши грамотен гораздо и по-русски,

          Не только по-французски,

К письму же и совсем не с острой головой,

Он вздумал перевод однако ж править мой.

Язы́ка чистого гнушаясь простотою,

Размазал он мой слог несносной пестротою.

Невежи любят все кудряво говорить,

Отборные слова некстати становить

          Иль новые ловить,

Чему другие их невежи научают,

И дикословием язык наш заражают.

Так точно Юлии и Клеры он моей

Испортил разговор по грамоте своей.

Не выучась читать не только с чувством, с толком,

Заставил на Руси он выть их, бедных, волком:

Везде всё кончится «ею — ию — ою».

Учил ли так я петь здесь Юлию мою?

Представь, Привета, ты в тот час мою досаду.

                           Суди ты, каково

          Для сердца было моего,

          Для вкуса и язы́ка,

Как стала уши драть такая мне музы́ка!..

Как было за труды и за подарок мой

Неблагодарности такой мне ждать в награду,

Чтоб слог мой превратил невежа в волчий вой.