Поэт - [9]

Никто и никогда ещё не разыскивал художника, не пытался его спасти, изменяя ход его судьбы и, возможно, своей собственной. Он не принимал чужого участия там, где не мог ответить взаимностью. И даже сейчас душа его свистела, как оборванная струна и не чувствовала ничего. И вместо того, чтобы дать казалось бы важный ответ, он задал казалось бы никому неинтересный вопрос.

— Вот вы, гражданин полковник, такой участливый с виду человек… Но разговаривая с вами, глядя на вас, я не могу отделаться от мысли, что в то же самое время, с вашего явного или не явного одобрения, в вашем ведомстве процветают все эти Марадоны, что заезжие опера пытают мужиков в кабинетах… И я не могу понять, эта двойственность, всеобщий закон мироздания или просто черта вашего характера?

— Дурак ты. — спокойно отреагировал полковник. — Одним идиотом больше, одним меньше… Каждые сутки они увеличиваются на миллион.

Услышав это, Дрон расхохотался. А единственный глаз его живо сверкнул и тут же погас.

— Об этом что, в прессе пишут?

— Почему в прессе? — не понял полковник.

— Да мне не так давно один своеобразный человек проповедовал то же самое, теми же словами. Вот я и подумал, может из того же источника философия сочится.

Услышав о существовании единомышленников, полковник Сова изобразил на своём лице гримасу, значение которой нужно было понимать как «ну вот, видишь, умные люди мыслят одинаково». Дрон точно так и понял. Просто сам он так не чувствовал. Хотя и вопрос свой задавал скорее из-за того, чтобы тему с девушкой закрыть. В конце концов и сам-то он Марадону изувечил из-за украденной куртки, а не по причине отсутствия у того человеческого облика. И полковник подметил эту тонкость. И Дрон понял это, и весёлость как-то улетучилась.

— Ну что, — сказал начальник, поднимаясь, — в карцере тебя держать смысла нет. А завтра поклонница твоя заявится, так что готовься. Побрейся, что ли…

— С одной фарой, боюсь, порежусь.

— Всё она уже знает… — отмахнулся полковник.

— А реанимация?

— Да какая на хрен реанимация! Вон он, в соседней камере валяется, обосранный и без зубов.

Если Дрон согласится на свидание, будет правдиво, но не интересно. Если откажется, получится водевиль. Как быть?

Пусть будет водевиль.

Позолоченные листья шептались о наступлении кислой петербургской осени. Небо всё чаще затягивалось холстиной набухающих дождями туч. Но дождь не проливался, лишь предчувствие его наполняло души тревожным очарованием. Небо спускалось с крыш, просачивалось в окна и наполняло грустью одинокие сердца. И стыла кровь от вечной лирики.

Художник ждал освобождения. Все милицейские анкеты были заполнены, вопросы поставлены, ответы получены. «Не числится. Не привлекается». Но тянется всё та же жизнь и маленькое счастье зависит от выбора реальности для своего обитания. Ведь если бы Робинзон Крузо был мухой, он не чувствовал бы своего одиночества на кишащем насекомыми острове. Но как часто случается так, когда человек, такой же с виду одинаковый чувствует себя в переполненном вагоне метрополитена более одиноким, чем английский матрос Робинзон. И если необитаемый остров говорит о том, что где-то есть обжитые людьми края, то человеческий поток на Невском проспекте уже не оставляет никаких надежд. И всё же человеку плохо в клетке. Дрону некуда было идти, но и незачем было оставаться. И вся человеческая жизнь — это вечный выбор занятия. Непрерывная игра, почти бескровная в детстве и чудовищно жестокая по мере взросления и по количеству проигранных партий. И с каждым прожитым днём сокращается выбор возможностей, хотя и кажется, что стал выше и видишь дальше… А на самом деле, всего лишь отчётливее прорисовывается окончание пути.

Божьего человека Кактуса отпустили на три дня раньше художника. Никому он был не интересен, да и задержали его лишь потому, что в город заезжали несколько земных пупов, друзей местного пупа, и северную столицу решили подмести и облагородить. Вместе с пивными бутылками и конфетными обёртками, смели и Кактуса. Теперь же господа разъехались и Кактус вернулся на свой чердак… Хотя, нет. В последнюю ночь он поведал Дрону о том, что есть у него на примете дом, где можно будет перезимовать. Под словом «дом», естественно, подразумевалась лестничная клетка с лояльными жильцами. Якобы Кактусу передали это жилице по наследству, переехавшие в Москву бомжи. Где-то в районе Волковского кладбища… Условие — уборка подъезда. Кажется, кактус начал строить жизненные планы.

Утром, когда дежурный уже прокричал кактусову фамилию, он подарил Дрону собственноручно сшитую чёрную пиратскую повязку и пообещал явиться за ним в четверг. Да, к четвергу художнику должны были подготовить все справки, по которым неполноценные люди могли встать на полноценный гражданский учёт. Оказаться то ли болтом, то ли гайкой, то ли резьбой в железной конструкции устаревшей модели государства.

— И куда теперь? — поинтересовался полковник Сова.

— Не знаю. — ответил художник.

На улице его встретили тщедушное северное солнце и улыбающаяся рожа чуть пьяненького Кактуса. Косые тени просвечивались насквозь.

Дом, похоронным кораблём, торчал углом на Волковом погосте. В какие окна ни глядели бы жильцы этого мрачного дома, повсюду их взор находил лишь полуразрушенные склепы, надгробные скульптуры, провалившиеся могилы и почерневшие кресты. Хоронили здесь мало и кладбище не разрасталось почти, но и прежние мертвецы сделали его огромным. Старую и новую территории прорезали трамвайные пути. И когда в глухой тишине этого Аида громыхал редкий трамвай, вороны срывались с ветвей крича и две кладбищенские собаки гнались за вагоном. Затем всё стихало. Вороны возвращались сторожить кости усопших, а собаки растягивались на бледных пятаках последних солнечных лучей.