Поэт - [8]

Кактус, который из-за редко торчащей щетины и вправду был похож на кактус, рассказывал Дрону о судьбах некоторых сокамерников. Всё же все они бомжевали в центре города, где и помойки жирнее и парадные теплее и дворники не такие сволочи. Вообще жизнь городских бродяг в чём-то походила на собачью. Они словно слились с природой. Но не с естественной природой, подобно простодушным детям лесов, а с уродливой природой мегаполиса, коварной и смертельно опасной. Каждый день становился для них ареной борьбы за выживание, а ночь… Засыпая в парадных на ложе из картонных корок, они не строили планов на завтрашнее утро. Их избивали менты, калечили бритоголовые, их шпарили кипятком озверевшие домохозяйки и нужно было владеть искусством сверхприспособляемости, чтобы выжить в таких условиях. Почти все они были лживы, подлы, продажны и трусливы. Но эти качества являлись всего лишь следствием изначального малодушия и слабоумия, отчего они и оказались выброшенными на улицу. Несчастье может постигнуть всякого человека, но уж только от его характера зависит то, как он встретит свою беду. И опускались неспособные перенести эти несчастья. Разумеется, были и такие, кто, подобно Марадоне, находил себя в помоечном существовании. Но таких было, слава богу, меньшинство. Люди на последней черте кошмара — вот кто такие бездомные. И имя их жидкого беса — алкоголь.

Рассказанные Кактусом истории их падения и падшего существования не вызывали у художника ни малейшего сочувствия. Да, он готов был поделиться с ними последней рубашкой, но не потому, что ему было жаль их, а потому, что отказав наипоследнейшему из людей, он сам перестал бы чувствовать себя человеком. За три камерных дня сорокатрёхлетний мальчик Кактус настолько привязался к Дрону, что в глубине души уже не мыслил своего отдельного существования. А ещё через ночь, проснувшись, Дрон обнаружил пропажу своей летней натовской куртки, которую Кактус умудрился отстирать от пропитавшей её крови.

Выяснять тут было нечего. Никакого цвета. Один лишь смрад. Дрон затянул шнурки, поправил бинт, оскалился хищно и, по-рысьи метнувшись через спящие тела, возник перед протухшей грушей. И ни одна молекула не шевельнулась в защиту своего эксплуататора.

Карцер — это исповедь начальника тюрьмы. Это портрет его незамутнённой личности. Всё, что происходит в камерах, всё, что твориться на коридорных продолах, отношение конвоя к заключённым, качество баланды и медицинское обслуживание, всё это вместе взятое может быть следствием десятков, не зависящих друг от друга причин. Но карцер — распахнутая душа начальника, потому что только там, в одиночке, в положении худшего среди худщих, остаётся человек один на один с потёмками административного сознания. И, судя по местному карцеру, руководитель спецприёмника каким-то непостижимым образом умудрился сохранить гуманистическое начало своего рассудка. Поверьте, трудно оставаться гуманистом в бесчеловечной атмосфере.

Случившееся в камере ЧП он, полковник Сова, исследовал лично. И одним из этапов этого исследования являлась конфиденциальная беседа с главным действующим лицом. Пришествие начальства Дрон встретил сидя на полу — согласно требованиям режима, нары в днёвное время пристёгивались к стене. Отсутствие какой бы то ни было реакции не смутило полковника. Он лишьпопросил Дрона подняться, а сопровождающую группу контролёров выставил за дверь.

— Скажу, как есть. — словно извиняясь, начал полковник. — Федин сейчас в реанимации. Молись, чтобы врачи сотворили чудо. Тогда оставлю без последствий.

— Кто такой Федин? — безразлично спросил художнике.

— Федин? — удивился полковник. — Это тот, кого ты, можно сказать, забил до смерти.

— А-а… — ещё более безразлично протянул Дрон. — За истребление такой нечисти нужно к наградам представлять.

По лицу полковника пронеслось нечто вроде одобрения, но он мгновенно справился с собой и вновь оказался начальником спецприёмника, только уже менее добродушным.

— Не тебе решать! Смотри ты, какой Раскольников! А на ком порядок в камерах держаться будет?

Художник взглянул на него как-то обречённо, как на человека, который в одну секунду, прямо сейчас, сошёл с ума. Но отвечать не стал. Полковник, конечно сообразивший, что сказал нечто, не должное произноситься вслух, снова перешёл на отеческий тон.

— Я тут бумаги твои полистал… Не похож ты на моих основных подопечных. Несчастье, опять же, с тобой приключилось. Кстати, на медицинское обслуживание жалоб нет?

— У меня вообще ни на что жалоб нет. — ответил Дрон и снова уселся на пол.

И тут произошло неожиданное. Начальник снял фуражку, поддёрнул брюки и опустился на пол напротив художника. Всё это он проделал настолько естественно, что Дрон почувствовал себя сопляком, радом с человеком, который понимает больше, чем говорит и ещё больше, чем написано на его лице. Между ними оказалась пачка лёгкого «Мальборо» и зажигалка.

— Вы прям-таки буддист! — ошеломлённо проговорил Дрон.

— Буддист не буддист, врачи не помогут — будешь сидеть. — сигарета не прикуривалась, пламя только разворотило табак. Полковник отложил её и достал следующую. — Тебя девица какая-то разыскивает. На приёме у меня вчера была. Говорит, что ты художник. Свидания требовала. Мариной зовут. Знаешь такую?