Поэмы - [22]

Все воины помочь желают ей:

Готов любой взять меч, облечься в латы,

Все жаждут знать скорее — кто злодей…

Но, все тая покуда от друзей,

«Ответьте, — молвит, не подъемля взора, —

Как мне с себя стереть клеймо позора?

Как расценить свой жребий я должна

Судьбы зловещей страшное вторженье?

Совместны ли невинность и вина?

Возможно ль честь спасти от оскверненья?

И есть ли вообще теперь спасенье?

Брось яд в ручей — он будет чист опять…

А мне — как снова непорочной стать?»

Тут все наперебой заговорили:

Пусть в теле червь, но дух не осквернен!

Лицо ее с улыбкою бессилья

Как карта грозных судеб и времен,

Где каждый знак слезами окаймлен.

«Пусть бед таких, — она им отвечает, —

В грядущем ни одна из нас не знает!»

Тут словно сердце разорвал ей вздох…

Тарквиния хотела молвить имя,

Но только «он!» язык несчастной мог

Пролепетать усильями своими.

И наконец устами неживыми

Она сказала: «Он, мои друзья,

Лишь он виной, что умираю я!»

В грудь беззащитную она вонзает

Зловещий нож, души кончая плен…

Удар ножа все узы разрешает

В темнице плоти, имя коей — тлен.

Крылатый дух взлетел, благословен…

И вот из вен струится жизнь немая,

Трагедию достойно завершая.

А Коллатин стоял окаменев,

И рядом вся толпа оцепенела,

И лишь отец, смертельно побледнев,

Упал на землю, обнимая тело…

А Брут из раны нож извлек умело,

И вот за лезвием потоком вновь

Как бы в погоню устремилась кровь.

А из груди струями вытекая,

На две реки расхлынулась она,

И, с двух сторон все тело огибая,

Змеилась вниз зловещая волна…

Все тело — остров, где прошла война!

Часть крови оставалась чистой, алой,

Но черной опозоренная стала.

И в ней царили траур и мороз,

И словно бы вода смешалась с нею,

Как о злодейском деле горечь слез…

С тех пор, как бы Лукрецию жалея,

Нечистой крови цвет всегда бледнее.

Кровь чистая свой цвет хранит всегда,

За мутную краснея от стыда.

«О дочь! — Лукреций старый восклицает. —

Ведь эта жизнь принадлежала мне!

Портрет отца младенец воскрешает…

В ком буду жить, раз ты в могильном сне?

Зачем ты смолкла в смертной тишине?

Увы, смешалось все на этом свете:

Живут родители, в могиле — дети!

Разбито зеркало, где свой портрет

В твоем подобье я ловил, бывало,

Но ныне затуманен этот свет,

Во мраке смерть костлявая предстала…

Все узы ты меж нами разорвала.

Ты навсегда рассталась с красотой,

И с ней затмился прежний облик мой!

О Время, прекрати свое движенье,

Раз умирает то, что жить должно,

И входит доблесть в смертные владенья,

А жить ничтожным только суждено.

Пчел юных много, старых — нет давно!

Живи, моя Лукреция, ликуя,

Ты хорони меня, когда умру я!»

Тут Коллатин, очнувшись, как от сна,

Отца ее умолкнуть умоляет

И, рухнув там, где вся в крови она,

Свой бледный лик он кровью обагряет,

Как будто с ней он умереть желает…

Но вновь в него вдыхает силу стыд,

Он хочет жить, он мщением горит!

Глубокое душевное волненье

Ему сковало тяжестью язык…

Но, испытав в безмолвии томленье

(Ведь каждый горе изливать привык!),

Он речь повел. И полилась в тот миг

Волна бессвязных слов, неясных, хилых,

Которых смысл понять никто не в силах.

Но вдруг «Тарквиний!» слышалось ясней,

Сквозь зубы, словно грыз он это имя…

Так ветер перед яростью дождей

Взметается порывами шальными,

Но хлынет дождь — и ветра нет в помине!

Так скорбь в слезах их спор решить должна,

Кто им дороже — дочь или жена.

Тот и другой зовут ее своею,

Но их старанья тщетны, как ни жаль…

Отец кричит: «Моя!» — «Была моею, —

Твердит супруг, — оставьте мне печаль!

Я разрешу кому-нибудь едва ль

Оплакивать Лукреций кончину,

Пристало это только Коллатину!»

Лукреций стонет: «Мною жизнь дана

Той, кто так рано скрылась в тень могилы!»

«О горе! — стонет Коллатин, — жена,

Моя жена, она мое убила!»

«Дочь» и «жена» — все жалостью томило,

И воздуха расколота волна

Звенящим: «Дочь моя!», «Моя жена!»

А Брут, извлекший раньше нож из раны,

Увидев схватку этих скорбных сил,

Обрел теперь величие титана,

Он блажь былую в ране схоронил.

Ведь Рим его невысоко ценил:

Так короли шутов не уважают

За то, что часто вздор они болтают.

Он шутовской наряд отбросил прочь

(Была здесь хитрость — вот и вся причина!),

И ум блеснул, чтоб в горести помочь,

Чтоб успокоить слезы Коллатина.

«Встань! — он сказал, — ты в ранге властелина!

Позволь же мне, кто слыл глупцом у вас,

Дать мудрому совет на этот раз!

Мой друг, ужели горем лечат горе?

Да разве раны исцелят от ран?

Ужель себе ты будешь мстить в позоре

За кровь жены, за подлость, за обман?

Ребячество, безволия туман!

Вот так твоя жена и поступила:

Себя, а не врага она убила.

О римлянин, ты сердцу не давай

Потоком жалоб горестных излиться!

Склонись над алтарем, к богам взывай,

Чтоб грозным гневом вспыхнули их лица,

Чтоб мести помогли они свершиться!

Недрогнувшей рукой наш славный Рим

От мерзкой грязи мы освободим!

Клянемся Капитолием священным,

Чистейшей кровью, пролитой сейчас,

Сияньем солнечным благословенным,

Правами римлян, вечными для нас,

Душой Лукреции, чей взор угас,

Ножом кровавые этим — мы едины!

Мы отомстим за смерть жены невинной!»

Умолкнув, он ударил в грудь рукой,

Целуя нож, повинный в преступленье…

Всех, кто там был, увлек он за собой

Порывом доблестным в одно мгновенье,

И вся толпа упала на колени,

И снова клятва прозвучала тут,