Поэмы - [20]

А в юношах — стремительность и рвенье…

А вот и бледных трусов целый ряд

Смятением любой из них объят,

Они в постыдном ужасе и дрожи

С крестьянами запуганными схожи.

А вот Аякс и Одиссей вдвоем…

Как вдохновенна здесь искусства сила!

По облику мы сущность познаем

Так мастерски их кисть изобразила.

Лицо Аякса гневным, грозным было,

А вкрадчивый и хитрый Одиссей

Почти пленял улыбкою своей.

А дальше — старец Нестор перед вами.

Он греков воодушевлял на бой.

В размахе рук рождал он пыл речами

И как бы властвовал над всей толпой.

Своей серебряною бородой

Потряхивал он, словно в назиданье,

И к небесам неслось его дыханье.

Вокруг него — разнообразье лиц…

Внимая Нестору, они застыли,

Как будто пением волшебных птиц

Их жадный слух сирены покорили.

Одни внизу — другие выше были…

То тут, то там мелькала голова,

В такой толпе заметная едва.

Один застыл над головой другого,

А тот его почти что заслонил,

Тот сжат толпой, от злобы весь багровый,

А тот бранится, выбившись из сил,

Во всех бушуют ярость, гнев и пыл…

Но Нестор их заворожил речами,

И некогда им действовать мечами.

Воображенье властно здесь царит:

Обманчив облик, но в нем блеск и сила.

Ахилла нет, он где-то сзади скрыт,

Но здесь копье героя заменило.

Пред взором мысленным все ясно было

В руке, ноге иль голове порой

Угадывался целиком герой.

Со стен отвесных осажденной Трои

Смотрели матери, как вышел в бой

Отважный Гектор, а за ним герои

Блистали юной силой и красой.

Но материнский взор был тронут мглой,

Была со страхом смешана их радость

Вкус горечи порой примешан в сладость!

Там, где шел бой, с Дарданских берегов

До Симоиса, кровь текла струями…

В реке, как в битве, бешенство валов

Взлетало ввысь и падало, как пламя.

Громады волн сшибались с камышами

И вновь, отхлынув, мчались на врага,

Швыряя мутной пеной в берега.

Лукреция к картине подступила,

Ища лицо, где горю нет конца…

Есть много лиц, на коих скорбь застыла,

Но с горем беспредельным нет лица.

Лишь скорбь Гекубы тяжелей свинца:

Приам пред нею кровью истекает,

А Пирр его пятою попирает.

В ней прояснил художник власть времен,

Смерть красоты и бед нагроможденье…

Морщинами весь лик преображен,

Что было и чем стала — нет сравненья!

Была красавица, а стала тенью:

Кровь в жилах каплет медленным ручьем,

Жизнь в дряхлом теле как бы под замком.

Лукреция на тень глядит в смятенье

Моя тоска иль беды там страшней?

Как вопль желанен был бы этой тени,

Проклятий град на греческих вождей!

Не бог художник, слов он не дал ей…

«Как он неправ, — Лукреция решает,

Страданья дав, он слов ее лишает!

Немая лютня, голос дать хочу

Твоим терзаньям жалобой своею:

Бальзамом я Приама излечу,

Швырну проклятья Пирру, как злодею,

Слезами погасить пожар сумею

И выщерблю глаза своим ножом

Всем грекам, всем, кто стал твоим врагом!

О, где блудница, кто всему виною,

Чтоб ей лицо ногтями растерзать?

Парис, ты похотью разрушил Трою,

Заставил стены древние пылать,

Твоим глазам пришлось пожаром стать…

Здесь в Трое гибнут, за тебя в ответе,

Везде отцы, и матери, и дети.

Ах, наслажденье одного зачем

Чумой для сотен и для тысяч стало?

За чей-то грех ужель казниться всем?

Пусть божество его бы и карало,

Чтоб зло судьбу невинных миновало.

Зачем грешит один, а смерть для всех

Расплату принесет за этот грех?

Гекуба плачет, смерть у глаз Приама,

Чуть дышит Гектор, ранен и Троил…

Друзья в крови, сражаются упрямо,

Друзья от ран уже почти без сил…

Один влюбленный стольких погубил!

Будь к сыну строг Приам, то Троя, право,

Не пламенем блистала бы, а славой».

И вздох и стон картина будит в ней…

Ведь скорбь гудит, как колокол пудовый

В трезвона час от тяжести своей,

Рождая гул унылый и суровый.

Она ведет рассказ печальный снова…

Для бедствий в красках и карандаше,

Как дар, слова слагаются в душе.

Картину вновь она обводит взглядом,

О тех печалясь, кто судьбе не рад…

Вдруг видит — пленный грек бредет, а рядом

Конвой — фригийских пастухов отряд.

Грек хмур, но он и радостью объят,

И на лице смирение святое…

Свой путь вся эта группа держит к Трое.

Художник мастерски изобразил,

Как грек обман свой затаил умело:

Брел он спокойно, взор спокоен был,

Он словно рад был, что так худо дело…

Лицо ни вспыхивало, ни бледнело

Румянец не твердил здесь о грехах,

А бледность — что таится в сердце страх.

Но, дьявол убежденный и отпетый,

Он принял облик светлой доброты,

Так затаив все зло в глубинах где-то,

Что трудно было распознать черты

Предательства, коварства, клеветы…

Безоблачность — не признак урагана,

И мы не ждем от святости обмана.

Столь кроткий образ мастер создал нам,

Изобразив предателя Синона!

Ему доверясь, пал старик Приам,

Его слова лавиной раскаленной

Сожгли дворцы и башни Илиона,

И в небе рой мерцающих светил

О зеркале низвергнутом грустил.

Она картину ясно разглядела

И мастера за мастерство корит…

Синона образ ложен — в этом дело:

Дух зла не может быть в прекрасном скрыт!

Она опять все пристальней глядит,

И, видя, что лицо его правдиво,

Она решает, что картина лжива.

«Не может быть, — шепнула, — столько зла

В таком… — и тут запнулась, — в кротком взоре».

Вдруг тень Тарквиния пред ней прошла,

И ожило пред ней воочью горе.

И, помня о неслыханном позоре,

Она твердит: «Поверить нету сил,

Чтоб этот облик зло в себе таил!