Поэма Гоголя "Мертвые души" - [68]

А вот вариации на темы статьи «Женщина в свете»: «При ней как-то смущался недобрый человек и немел; самый развязный и бойкий на слова не находил с нею слова и терялся, а застенчивый мог разговориться с нею <…> и с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее («воспоминания души». – Е. С.) и как бы эти самые черты ее ему где-то уже виделись, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того становился ему скучным разумный возраст человека» (VII, 24).

Особенности второго тома «Мертвых душ» выступают рельефнее при сравнении его с первым. Сопоставим тот и другой по линии их «сквозной» образной идеи – ада и чистилища. Благодаря присутствию жизнеутверждающего народного смеха воплощенная в первом томе идея ада не помешала ему стать одной из самых смешных и одновременно оптимистических книг в русской литературе. Морализирующее слово Гоголя в этом томе было связано с идеологией нестяжательства, принципами самоанализа и самовоспитания, которые не только не противоречили обличительной направленности поэмы, но и выступали как ее естественное дополнение, вполне гармонично с ней сливаясь.

Во втором томе все иначе. Ранее уже говорилось, что в этом томе с «Чистилищем» Данте перекликается образ горы, омываемой водой, которым открывался этот том. Глагол-метафора в предложении «Дуб, ель, лесная груша <…> карабкались по всей горе, от низу до верху» невольно ассоциируется с движением грешных душ по необыкновенно крутой горе во второй кантике «Божественной комедии». На вершине горы у Данте расположен земной рай, – у Гоголя гору венчают золотые кресты церкви, выражением же «земной рай» метафорически обозначено имение Тентетникова (VII, 19; функцию этой метафоры оговаривать не приходится).

Переход от мрачного подземелья ада к открытой солнцу горе чистилища отмечен в «Божественной комедии» вспышками света и цвета, богатством звуков. Все это дает и Гоголь: «Что яркости в зелени! что свежести в воздухе! что птичьего крику в садах! Рай, радость и ликованье всего!» (VII, 30).

Занимавшийся статистическими подсчетами Андрей Белый установил, что основные цвета в первом томе «Мертвых душ» – белый, черный, серый и желтый; во втором томе на первом месте стоит зеленый (21.6%), процент же золотого по сравнению с первым томом возрастает с 2.8 до 12.8[171] Другими словами, физический мир во втором томе по сравнению с первым явно расширяет свои пределы. Приходит в движение, как мы знаем, и духовная жизнь героев. Но нельзя правдиво показать развивающуюся личность, если она помещена в художественно фальшивую, нереальную обстановку. А этим грешит картина общественных отношений во втором томе. Морализирование перерождается здесь в те самые практические рецепты жизнеустройства, которые обусловили катастрофу «Выбранных мест». Смех уходит из поэмы. И случилось то, о чем писатель сказал в своем «Риме»: «Иконы вынесли из храма – и храм уже не храм: летучие мыши и злые духи обитают в нем» (III, 236).

Эти слова, конечно, не следует абсолютизировать. «В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц, которые должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам Гоголь», – писал о втором томе поэмы Чернышевский.[172] И мы уже убедились, что содержание этого тома нельзя оценивать однозначно. Кроме того, Гоголь – «учитель жизни» был одновременно и гениальным художником. Обе эти его ипостаси вступали между собой в чрезвычайно сложные отношения. Но при всем том, пока и поскольку Гоголю не удавалось вырваться из плена своих далеких от живой действительности теорий и идеалов, – в строившемся им храме (сам писатель называл его дворцом) начинали селиться летучие мыши и злые духи.

Работа писателя над вторым томом «Мертвых душ» шла неровно, много тяжелее, чем в то время, когда писался первый том. Достаточно сказать, что на создание первого тома Гоголю потребовалось 6 лет, тогда как второй отнял у него 10. Работа над новой редакцией второго тома (после сожжения в 1845 г.) возобновилась не сразу. В 1847 г. Гоголь выпустил «Выбранные места из переписки с друзьями», вслед за чем совершил путешествие в Иерусалим. Поездка не принесла духовного освежения: видимо, очень силен был удар, которым явилась для писателя реакция публики на его книгу. «Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье – вот весь результат», – сообщает Гоголь своему духовнику по возвращении (Гоголь прибыл в Одессу в апреле 1848 г.).

В июне из родной Васильевки Гоголь пишет П. А. Плетневу: «Брался было за перо, но или жар утомляет меня, или я все еще не готов. А между тем чувствую, что, может, еще никогда не был так нужен труд, составляющий предмет давних обдумываний моих и помышлений, как в нынешнее время» (XIV, 71).

В сентябре писатель приезжает в Петербург, а в октябре в Москву, где вскоре поселяется в доме А. П. Толстого на Никитском бульваре. 25 февраля 1849 г. он пишет А. С. Данилевскому: «Насчет II тома „М<ертвых> д<уш>“ могу сказать только то, <что> еще не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтобы печатать что-либо, да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творенье. Вижу по „Одиссее“. Если Гомера встретили равнодушно, то чего же ожидать мне? Притом недуги мало дают мне возможности заниматься. В эту зиму я как-то разболелся» (XIV, 107).