Поединок столетия - [11]

А потом его предал провокатор. Вместе с пятнадцатью другими революционерами Николу судил военный трибунал. Приговор был такой: ссылка в Сибирь. Отец хотел хлопотать перед русским царем, но Никола наотрез отказался. «Отец, если хочешь, чтобы я покончил самоубийством, то принимай меры к моему освобождению… Я не преступник, чтобы просить милость у царя». Так написал он домой из тюрьмы — уже больной туберкулезом и, значит, обреченный на скорую гибель в сибирских снегах.

Так оно и случилось: через несколько лет он умер в ссылке.

Еще раньше на фронте погиб Костадин: его сдали в солдаты как «неисправимого революционера».

Вскоре пришла весть и о третьей смерти: Тодор, один из руководителей восстания против царского террора в Болгарии, был схвачен, подвергнут пыткам и убит.

Это были родные братья Георгия Димитрова — сыновья его матери.

Весной тридцать третьего года (ей было уже за семьдесят) смертельная угроза нависла еще над двумя самыми близкими ей людьми: в Берлине гитлеровские палачи схватили Георгия, а в Софии местные фашисты арестовали ее восемнадцатилетнего внука Любчо, за плечами которого был уже не один год подполья.

Но горе не сломило ее, а дало ей новые силы. Жизнь научила ее, что побеждает только тот, кто борется. Тот же, кто покорно ждет своей судьбы, становится ее жертвой.

Женщину, которая на старости лет мужественно решила бороться со всесильной фашистской судебной машиной, чтобы отстоять жизнь своего старшего сына, звали бабушка Параскева. Ее имя узнали вскоре вся Болгария и весь мир.

Г-же Параскеве Димитровой

и Магдалене Барымовой

Самоков, Болгария

Мои дорогие мать и сестра.

Ваши письма я получил… Особенно порадовало меня письмо нашей любимой мамы. То, что она, несмотря ни на что, так храбра, мужественна и полна надежды, является для меня большим моральным облегчением и огромным утешением.

Я всегда гордился нашей матерью, ее благородным характером, стойкостью и самоотверженной любовью, и сейчас еще больше горжусь ею. Желаю ей на долгие годы отличного здоровья и жизнерадостности, мужества и веры в будущее. Я уверен, что мы еще увидимся и будем счастливы.

…Само собой разумеется, что я… буду нести свой крест с необходимым мужеством, терпением и стойкостью. Только не подвело бы здоровье — все остальное будет хорошо.

Я стараюсь по мере возможности хорошо использовать свое заключение. В настоящее время я занят основательным изучением столь поучительной немецкой истории. К счастью, в тюремной библиотеке имеется несколько книг по этому вопросу. Это изучение много дает мне для правильного понимания и оценки международного значения нынешних событий в Германии…

Так как, по всей вероятности, я вынужден буду оставаться здесь еще некоторое время — такие политические процессы, к сожалению, обычно тянутся очень долго, — я был бы вам очень благодарен, если бы вы прислали мне кое-какие вышедшие за последние годы новые книги по истории Болгарии, об участии Болгарии в балканской и мировой войнах и об экономическом и политическом положении Болгарии… Надеюсь, что мне разрешат получать эти исторические, научные и экономические книги на болгарском языке и что мне их передадут…

…Мне очень тяжело, что до сих пор я, к сожалению, не могу знать определенно, что стало с Любой. Она тяжело заболела еще в 1930 году и не смогла добиться никакого улучшения. Последним известием, полученным накануне моего ареста, было то, что я должен был подготовиться к ее скорой кончине. Вероятнее всего, это уже произошло. Во всяком случае, я потерял мою незаменимую подругу жизни фактически в такой момент, когда она мне особенно нужна! Вы хорошо знаете, что для меня означает эта потеря. Это самый большой удар за всю мою жизнь.

Пишите мне, пожалуйста, чаще!

С приветом и поцелуями

Ваш сын и брат Георгий.

ВСЕГДА ВМЕСТЕ

Любы к тому времени уже не было в живых, но Димитров об этом еще не знал. Он понимал только, что ее положение безнадежно, и готовил себя к самому худшему. В полутемной, сырой камере, оторвавшись от книг, от тетрадки с рабочими записями, которые помогали ему вести поединок со следователем Фогтом, Димитров возвращался мысленно к кажущимся уже бесконечно далекими годам их молодости.

Что связало их? Сначала — чувство, а потом — общие интересы, общее дело, которому они готовы были посвятить свою жизнь? Или сначала они нашли друг в друге товарища по борьбе, и уж потом пришла любовь? Сам Димитров не мог ответить на эти вопросы. Да и Люба вряд ли смогла бы…

Все у них с Любой было общим: и работа, и интересы, и радости, и тревоги. В конце концов даже и язык… Сначала было трудно: Любе не всегда удавалось точно, с той глубиной, с какой она думала, выразить по-болгарски свою мысль; а языка Любы, как ни казался он понятным и близким, Димитров не знал. Ведь Люба была не болгаркой, а сербкой, и звали ее, собственно, не Люба, а Любица. Любица Ивошевич.

Он встретил ее в софийском рабочем клубе: незнакомая девушка горячо спорила о чем-то с обступившими ее рабочими. Димитрова поразила та страсть, с которой она говорила, — видно было, что для нее это не просто слова, а выношенное, выстраданное. Иностранный акцент, ошибки и неточности не портили речь, наоборот, делали ее еще более живой и естественной. И это прелестное, открытое лицо, волосы редкой красоты: совсем не по-болгарски они уложены в тугой узел на затылке и перевиты лентой.