Подвиг живет вечно - [14]

Гравицкий досадливо поморщился: сколько он нацепил Георгиевских крестов серым героям-солдатикам! Разве всех упомнишь?..

Он не предложил Макошину сесть, и тот стоял перед ним и молчал. Генерал начинал терять терпение.

— Так чего же вы хотите, любезный? Денежной помощи? Французы нас всех посадили на голодный паек. Предлагают вступить во французский иностранный легион.

— А вы, господин генерал, уже решили вступить в иностранный легион?

— С какой стати? Гнить в ямах Туниса или Киликии? Увольте… Да и вам не советую. Во французском иностранном легионе с русскими офицерами и солдатами обращаются, как с каторжниками, за отказ служить заставляют работать на свинцовых рудниках. Французишки дрянь… Мы опустились, утратили чувство собственного достоинства и чувство реальности. Воевали за Россию, а оказалось — за интересы Антанты. Теперь казакам предлагают собачью службу в Африке или на Ближнем Востоке. Нас надули-с, молодой человек… Показали кукиш…

Не дождавшись приглашения, Макошин опустился в кресло, но генерал этого не заметил или сделал вид, что не заметил.

Константин сказал:

— А если вернуться домой, в Россию?

Генерал тяжело засопел, нервно потер подбородок.

— На какие шиши ехать? Да и кому мы там нужны?

Меня первого вздернут на первой же осине. Как изменника родины.

Генерал побледнел, скрипнул зубами.

— А ведь я не изменял ей, не изменял! Я не эмигрант, я беженец… — вдруг истерически закричал он и разрыдался.

— Выслушайте меня внимательно, Юрий Александрович, — сказал Макошин медленно и глухо, — я не тот, за кого себя выдаю. Вернее, я тот самый солдат, которому вы нацепили «Георгия». Это тогда. А нынче я — член реввоенсовета 2-й Конной армии Макошин. Наступал на Ялту против вашей дивизии. Прибыл сюда от Дзержинского и Фрунзе с чрезвычайным правительственным заданием. Помогите мне. Помогите всем, кто раскаялся. Полная амнистия… Даже если бы и генерал Слащев надумал вернуться… Повинную голову меч не сечет.

Гравицкий был ошарашен словами Макошина: он глядел на Константина выпученными глазами и, задыхаясь, рвал ворот кителя. Наконец успокоился, сел на диван и уже деловым голосом спросил:

— Почему я должен вам верить, не знаю, как величать вас, молодой человек? Может быть, вы провокатор, подосланный Кутеповым?

— Называйте Константином Алексеевичем. Или просто Костей. Как вам удобнее. Конечно же я прибыл не с пустыми руками: есть документы с советским гербом и печатями, есть гарантии Советского правительства лично вам и другим генералам и офицерам. И казакам и солдатам, разумеется. Вот письмо известного вам полковника Мамуладзе.

Генерал разжег погасшую трубку, нервно затянулся:

— А как мы выберемся отсюда? На каком транспорте, если вдруг генерал Слащев согласится поднять свой четырехтысячный корпус, дислоцирующийся на Лемносе? Вы над этим не задумывались?

— Все предусмотрено. Пароход зафрахтован.

— Ну в таком случае… едем на Лемнос к генералу Слащеву… — вдруг с горячностью произнес Гравицкий. — Я сам поговорю с ним. Он ненавидит Врангеля, Врангель ненавидит его. У них постоянно грызня. Месяц назад Врангель заявился на Лемнос, произвел смотр войск и остался недоволен, пригрозил сместить Слащева. Сейчас белое движение — это клубок скорпионов в банке. Нет, нет, не пауков, не змей, а именно скорпионов. Нам стыдно от своего безволия, слабости. Едем на Лемнос!

Он возбуждался все больше, беспокойно шагал по комнате, нервно разглаживал курчавящиеся бакенбарды, выкатывал голубые глаза, стучал трубкой о мраморный столик.

Макошин заколебался: дело принимало не совсем тот оборот, какого ожидали. Вот так прямо на Лемнос, с визитом к генералу Слащеву? Поднимай, Слащев, свой корпус — и на пароход. Поедешь в красную Россию, где тебя хорошо помнят за содеянные злодеяния в Николаеве и Крыму. А нет ли тут подвоха?

Очень уж легко сдался генерал Гравицкий. Такая податливость не может не наводить на подозрения. Конечно же, выдать Врангелю посланца Дзержинского и Фрунзе — значит получить повышение в звании и в должности. Дивизию Гравицкого расколошматили, самого вышвырнули вон за пределы России, почему бы ему не считать себя вправе отомстить за все?

Гравицкий позвонил коридорному, приказал принести коньяк, кофе, фруктов. И помидоров. Недозрелых помидоров, какими торговали на лотках. Гравицкий обожал помидоры.

Только теперь Макошин сообразил, что их разговор могли подслушать: чего не учел, того не учел. Дырявая шляпа — вот ты кто, Макошин! Обрадовался, сразу все выложил… Чекист называется…

И вдруг без всякого перехода, словно смущаясь и от этого спеша, Гравицкий заговорил о несчастной жизни эмигрантов, о тяжелых условиях на Лемносе.

— Там много офицеров. Из тех, кто до войны играл в теннис, гольф или бридж, катался верхом, танцевал и считал себя аристократом или на три четверти аристократом. Каждый из них с умилением вспоминает, как в последнее воскресенье масленой недели — в канун чистого понедельника — обжирался блинами и участвовал в маскараде, изображая какого-нибудь дона Родриго, и курил конечно же только Масаксуди. Их учили хорошим манерам, языкам. Сейчас сутками дуются в карты, проигрывая все, что только можно проиграть. Остаются без подштанников. Психические расстройства, поножовщина. Грабеж греческого населения, убийства, насилия… Ото всего этого можно спятить…