Подвиг в майскую ночь - [3]

Прошли минные поля немцев, проползли вдоль колючей проволоки, стали углубляться в расположение противника.

Тихо было кругом — и у нас и у немцев. Только кусты касались изредка лица своими жесткими листьями. Бойцы раздвигали их руками.

На берег Донца вышли почти перед рассветом. Но на самом краю неба еще стояла луна, и в смутном блеске, каким светится даже ночью быстрая и чистая вода Донца, Шершавин увидел переправу.

Тяжелые плоты, заключенные в раму, служили ей основанием. По настилу бежала вода, журча меж толстых бревен. Это было прочное сооружение. И Шершавин, оглядывая его из прибрежных кустов, радовался в душе тому, что взял с собой изрядное количество тола. Но самое удивительное заключалось в том, что на переправе не было часовых. Ушел ли немецкий патруль на другую сторону или так уж уверены были немцы, что никто не пройдет сквозь их колючую проволоку, сквозь их мины и окопы, но только было ясно старшему сержанту, что здесь враг дал промах.

Автоматчикам пока делать было нечего. Все же он, на случай возможной тревоги, оставил их у моста, пулемет расположил подальше, на сто метров ниже по течению, и начал подготовлять взрыв.

Изредка немцы посылали снаряд через голову, далеко в наше расположение; изредка пролетал и наш снаряд, разрываясь на том берегу. В густом предрассветном воздухе носились светлые пули. Шла неторопливая ночная перестрелка — обычная на войне работа, которая в ту минуту была гораздо милее сердцу сапера, чем самая глубокая тишина.

Это значило, что противник ничего не замечает.

Шершавин взошел на мост один.

Он действовал привычно. Рукам не надо было подсказывать движений, глаза смотрели зорко, они замечали все: зарождающийся утренний туман, прибрежный песок, и кусты, и мокрые доски настила.

Он взошел на мост, положил тол, вставил детонатор в шашку, поднял шток взрывателя, а к чеке его привязал длинный кусок телефонного провода и пополз обратно на берег.

Он приготовил все как следует, и оставалось только последнее движение.

Шершавин прилег на землю, как это делают все саперы, и потянул за шнур.

Взрыва не получилось.

Он подождал секунду. Взрыва не было! Должно быть, помешала вода или попался неисправный взрыватель.

А туман уже поднялся над рекой. Пришел рассвет. И наступила та странная тишина, которая хоть на одно мгновение да посещает даже самый грозный и самый жаркий боевой день. Не было ни минного стука, ни взрывов, ни свиста летящего металла — ни одного привычного звука войны. Слух был обострен до крайнего предела, и казалось, что можно слышать, как шуршит туман по кустам, как ползет он по траве, по шершавым доскам настила.

А налево повыше тумана неожиданно поднялось и как бы вздрогнуло солнце, осветив самый прелестный на земле мир: цветущие травы Задонья — русское подолье, тонкие лозины у воды и светлую реку. Прекрасна была родная земля, как всегда, когда он глядел на нее хоть одно мгновение.

И в это же самое мгновение в тумане, уже поднявшемся на полметра над водой, в дыму его, когда все звуки кругом раздаются так отчетливо, Шершавин услышал вдруг голоса и тяжелый топот.

Это немецкая пехота спускалась с другого берега к реке. Она вошла на мост и шла на тонкие лозины, на высокие травы, на зеленые степи Задонья.

Шершавин поднялся и пошел навстречу врагу.

IV

Он не думал в эту минуту о смерти. Он думал о жизни, которую всегда любил. Сладко было жить в эту минуту и видеть светлые искры солнца в воде, чувствовать на своем лице росу, чувствовать в своем сердце упоение от близкой встречи с врагом и великую силу долга, который требовал от него сейчас только одного: действовать.

Никакого страха не было в душе. И не было времени для страха. Исчезла всякая мысль о себе.

Он бежал по настилу, бутсами разбрызгивая воду Донца. А туман, который все еще не в силах был оторваться от воды, скрывал его от врагов.

В руках у него был новый взрыватель. Он вставил запал в снаряд, поднял шток и рукою взялся за чеку.

Он знал хорошо, что будет взорван вместе с мостом, с немцами. Но весь он был поглощен каким-то чувством счастья, какое дается каждому честному сердцу в бою. Он не видел в тумане врагов. Но никто лучше не знал, как он их ненавидел. И одна только мысль, что они сейчас погибнут, давала ему это ощущение счастья. А другая мысль, что они могут помешать ему сделать то, что он должен был сделать, приводила его в необычайное возбуждение.

Со страшной ненавистью выдернул он чеку рукой и тотчас же увидел пламя. Звука он никакого не слышал. В пламени показалось ему, что прошли его боевые товарищи, оставшиеся за его спиной: три автоматчика, два человека из расчета, знакомый сапер. Потом захотелось ему увидеть дочку, которая родилась без него и которую он никогда в жизни не видел. Но показалось ему вдруг, будто кто-то снял с него пилотку, словно для того, чтобы остудить его разгоряченный лоб, а вслед за пилоткой поднялись на его голове волосы и как будто улетели прочь.

Он потерял сознание; наступила долгая ночь.

Но обожженное тело его жило. Отброшенный страшным взрывом, он упал в Донец. И воды степной русской реки приняли его, качали, лечили его ожоги. Намокшая одежда охлаждала обожженную кожу, а волна потихоньку толкала его к отмели и вынесла наконец на берег.