Подвиг капитана Сабурова - [2]

 Чем же, какими же силами отбивать берег? О том, чтобы взять с позиций хотя бы один батальон, не могло быть и речи: надо было отовсюду, из каждого батальона вытягивать по нескольку десятков людей и создавать к завтрашней ночи сборный штурмовой отряд. Только так, другого выхода не было.

 — Ну, как же вы решили, товарищ генерал? — спросил начальник штаба.

 Проценко взял листок бумаги и сам подсчитал состав отряда.

 — Вот, — сказал он, — здесь написано, по сколько человек откуда взять. За ночь выведи людей сюда в овраг. Днём сколотим их, подготовим, а завтра ночью, будем живы, отберём берег.

 Проценко был мрачен. Его лицо ни разу не осветила обычная хитрая улыбка.

 — Подпишите донесение в штаб армии, — сказал начальник штаба, вынув из папки бумагу.

 — О чём донесение?

 — Как всегда, о событиях.

 — О каких событиях?

 — О сегодняшних.

 — О каких?

 — Как о каких? — с некоторым недоумением и раздражением переспросил начальник штаба.

 — О том, что немцы к Волге вышли, о том, что Ремизова отрезали.

 — Не подпишу, — сказал Проценко, не поворачивая головы.

 — Почему?

 — Потому что не вышли и не отрезали. Задержи донесение.

 — А что же доносить?

 — Сегодня ничего.

 Начальник штаба развёл руками.

 — Знаю, — сказал Проценко. — За задержку донесения на сутки беру ответственность на себя. Отобьём берег и донесём всё сразу. Если отобьём, нам это молчание простят.

 — А если не отобьём? — спросил начальник штаба.

 — А если не отобьём, — сказал Проценко с мрачной серьёзностью, вообще ему не присущей, — то некого будет прощать. Я сам поведу штурмовой отряд. Понятно? Что ты смотришь, Егор Петрович?— другим тоном сказал он начальнику штаба. — Что ты на меня смотришь? Думаешь, я ответственности боюсь? Не боюсь. Не боялся и не боюсь. А не хочу, чтобы знали, что немцы ещё и здесь на берег вышли. Да, не хочу. Я в штаб армии сообщу, из штаба армии в штаб фронта, из штаба фронта — в главную ставку. Не хочу. Это же для всей России огорчение. Понимаешь? Не хочу всю Россию огорчать. Всё равно, если сообщу, скажут: «Отбивай, Проценко, отбивай». И ни одного солдата не дадут. Так я лучше сам, без приказов, отобью. Я все огорчения на одного себя беру. Понимаешь?

 Начальник штаба молчал.

 — Ну, если понимаешь, — сказал Проценко, — так хорошо.

 Потом он вышел из блиндажа. Ночь была тёмная, свистел ветер и шёл крупный снег. Проценко посмотрел вниз. Там, в просвете между развалинами, видна была замёрзшая Волга. Отсюда, сверху, она казалась неподвижной и совсем белой. Пятна изморози лежали кругом на земле. Кое-где в ямках уже плотно лежал падавший весь день снег. Правее по берегу часто хлопали миномёты и слышалась автоматная перестрелка.

 Проценко подумал о Сабурове, который сейчас, наверное, уже полз там, и невольно поёжился. Земля была холодная, мокрая, ползти по ней, конечно, было тяжело, а умереть, упав на эту скользкую холодную грязь, ещё тяжелее и обиднее.

 В той роте, которая стояла на берегу, Сабуров взял автоматчика и с ним вместе добрался до одиноко высившихся впереди развалин, где стояли последние пулемёты и откуда вниз надо было спускаться прямо к Волге и ползти мимо немцев.

 Командир роты предложил ему взять автоматчика с собой до конца, до Ремизова, но он отказался, так же, как и у Проценко.

 Цепляясь за торчавшие на земле кирпичи и застывшие комья грязи, он тихо спустился вдоль откоса и теперь был на самом берегу. Он хорошо помнил это место: когда-то, вначале, во время переправы они высаживались именно здесь. Узкая полоска берега была совсем отлогой, и сразу над ней, уступами, поднимались глинистые террасы. Кое-где высились остатки пристаней, на земле были разбросаны обгорелые брёвна. С Волги дул холодный ветер. Едва Сабуров спустился вниз, как почувствовал, что его прохватывает насквозь.

 

 Река была белая. Если бы он вздумал итти около самой воды, то его силуэт на белом фоне был бы заметен сверху. Поэтому он решил итти чуть выше и ближе к обрыву. Отправляясь, он договорился с командиром роты, что, как только немцы откроют по нему огонь, рота тоже откроет огонь из пулемётов по всему Откосу. Это была, правда, ненадёжная помощь, но всё-таки помощь на всей первой половине пути: дальше предстояло самое трудное. Ремизова нельзя было предупредить никакими способами, и, заметив человека, и оттуда, несомненно, должны были открыть огонь. Оставалось полагаться только на собственное счастье.

 Первые сто метров он прошёл, не ложась на землю, стараясь двигаться как можно бесшумнее и в то же время быстрее. Никто не стрелял. На берегу было пустынно; один раз он только споткнулся обо что-то и упал на руки. Приподнимаясь, он ощупал препятствие — это был окоченевший мертвец, и в темноте трудно было узнать — свой это или немец. Сабуров перешагнул через труп.

 Но едва он сделал два шага, как впереди него прошла сверху косая очередь трассирующих пуль. Должно быть, он при падении всё-таки произвёл шум. Он быстро отполз в сторону и прилёг за выкинутыми на берег обгорелыми брёвнами. Немцы дали ещё несколько очередей и на мгновение осветили кусок берега позади Сабурова, там, где лежал мертвец. Немцы принимали его за живого. Очереди ложились всё ближе, и, наконец одна попала прямо в труп. Лёжа за брёвнами, Сабуров продолжал ждать. Видимо, считая, что нарушивший тишину убит, немцы прекратили огонь.