Подснежники - [9]
Мальчик отвернулся. Он сидел неловко, тыльной стороной руки опирался о камень, и камень больно давил ему кисть, врезался в нее, но мальчик терпел, не хотел переменить положения. Потом он сунул тушки рябчиков в рюкзак, поджал колени к подбородку и долго сидел так, весь отдаваясь ветру и солнцу. Облака, печальные и спокойные, проплывали над ним. Он словно бы спал, хотя глаза его были открыты, только чуть приопущены. А вокруг просторно и уютно было небо, внизу осторожно шумел лес, и кто-то по-прежнему кричал там:
- А-ай… а-а-ай…
Мальчик обулся. Надел сухие носки и проветренные сапоги. Быстро спустился вниз и, уже как по знакомой дороге, пошел, даже побежал просекой, отводя ветки кустов, перескакивая через ветровал. Ружье он закинул через голову за спину. Рябчики снова выпархивали вперед, заяц торопливо мелькнул в сторону. Мальчик останавливался, глядел, но не снимал ружья. Только замедлил шаг, ступая по талому снегу в свои прежние следы.
Просека теперь казалась вполне знакомой. А у канавы-ручья, где он тонул утром, паренек задержался, посмотрел на желтое снеговое месиво и усмехнулся. Он ощупал сухие брюки, подобрал брошенный тут же шест-сухарку, спокойно перешел по бревну и, бросив шест, зашагал по дороге. Он улыбался, и, наверное, первый раз так, взросло и мудро, как не улыбался никогда раньше.
Спустя час он подходил к тому месту, где уговорились встретиться.
Дым костра почуялся издалека. Потом донесло голоса и потрескивание костра. Отец и Арсений Михайлович варили кашу. Огонь горел жарко. Висели над ним черные котелки. Арсений Михайлович сидел на долгой, сваленной кем-то давным-давно лиственнице без коры и тер глаза, сняв пенсне.
Отец рубил хворост, подкладывал сучья. Костры разводить он умел и любил.
- Ну! - обрадовался он. - Наконец-то!
По какому-то мгновенному расслаблению его лица мальчик понял, что отец беспокоился, может быть, очень беспокоился, а теперь у него отлегло и он очень рад.
- Много настрелял? Слышали тебя…
- Ничего, - сумрачно и взросло сказал мальчик и, сняв ружье, разрядил, положил стволом на лиственницу.
- Правильно, - похвалил отец. - С оружием осторожность нужна… Так-таки ничего? А стрелял раз пять…
- Да ведь это же хорошо! Замечательно! Никого не убил… - вмешался Арсений Михайлович.- Ведь радоваться только надо, как хорошо!
- Почему? - спросил отец.
- А ты еще спрашиваешь?.. Хм! Да ведь весна… А? Весна, друзья мои. Жизнь. Пробуждение. Хмель… А мы… Кто же мы? Как совместить? Ведь век этими рябчиками сыт не будешь, а добро в себе убьешь… Нет, как хотите, - я весной пас…
- Зачем же ты, Арсений, ружье таскаешь? Ведь тяжело, - усмехаясь сказал отец. - А вчера кто палил? Двух, говорил, подранил…
Арсений Михайлович надел пенсне.
- Ну, ружье… Ружье - это, так сказать, атрибут. Какой же я охотник без ружья? Я его ценю. Ведь поглядите: Бельгия. Фирма «Лепаж». Видите, работа какая? Гравировка, резьба… Стволы, приклад, цевье. Как сделано, с любовью, чисто… Это же поэзия… Красота… Да ты без меня знаешь… А сборы, охота, лес? А эта поляна?
- Сварилась, кажется, - прервал его отец. - Садитесь-ка, ближе, романтики. Есть будем… Что-то от одной вашей духовной пищи живот подвело…
Сучком, морщась от жары и дыма, он снял котелок с клокочущей кашей из концентратов. А мальчик проглотил голодную слюну, так хотел есть, так остро вдруг кольнул и обрадовал его нестерпимый молодой голод. Мальчик едва дождался, пока принял мятую алюминиевую миску, полную желтой пшенной каши с янтарным масляным колодцем. Сбоку отец покрошил луку и дал большой, в два пальца, ломоть хлеба. Отец признавал только крупные аппетитные куски.
Похоже, что и сам отец, и Арсений Михайлович испытывали то же ощущение, то же самое.
- Ффх-ах, хорроша-а, - обжигаясь, черпал Арсений Михайлович. - Дай-ка мне лучку. Хлебушка черного… Ф-ф… Ах… Наслаждение.
- А слушай, Арсений… Ладно ли тебе черный?
Арсений Михайлович махнул рукой.
- Ну, ты, сын, рассказал бы нам, где ходил-то? - добрея и улыбаясь, сказал отец… - Ноги-то не промочил хоть?
- Нет, - сказал мальчик. - Сухие…
И вдруг фыркнул… Рассказать бы сейчас отцу, как лазал в канаву за сапогами и за ружьем.
- Чего смеешься? - спросил отец, поглядывая уже с подозрением.
- Да так… Случай один вспомнил…
- Скрытный ты становишься, - заметил отец.- Скрытничать - это нехорошо…
Он хотел сказать еще что-то. Но тут взбурлил котелок с чаем. Костер зашипел, задымил, отец принялся снимать чай.
Пили чай большими охотничьими кружками - у каждого своя - у отца, например, была зеленая, чуть не на полкотелка.
За чаем Арсений Михайлович разговорился - не уймешь, не остановишь.
- Вот что такое охота, друзья? Да, охота, милые мои, - волшебство. Счастье… Фата Моргана. Одним словом, ведь я благодаря ей, наверное, живу и жив остался. Да… И на фронте помню- Помнишь? А? В дожде, в снегу, в грязи рожей, по госпиталям. Что меня держало-спасало? А вот это… Чай думал так пить. С ружьишком на тяге постоять. Выжить для этого. И вспомнить было что… Да и сейчас даже. Учитель я. Математик… Логарифмическая линейка. (Мальчик чуть не захохотал, но вовремя отвернулся, укусил кулак. Арсений Михайлович впрямь чем-то напоминал эту линейку). Так вот. Веду я урок, братцы мои. Ну, геометрия пусть. Теорема Пифагорова. Пифагоровы штаны… Ну-с, доказываю, объясняю, мелом стучу, гляжу, как мои Васи-Пети усваивают, а сам-то нет-нет да и погляжу в окошко. Осень там или вот, как сейчас… И думаю… А до субботы еще два-три денька, а там я на поезд да в лес… И вспомню избушки наши, осиннички, покосы, поляну вот эту и лиственницу эту. И жить мне сразу светлее. А все думают - математик! Он только уравнениями живет, о квадратном корне думает… Вот что для меня - охота…
