Подружка №44 - [8]

Как-то я спросил Фарли, почему у него все девушки на одну ночь, но он возмущенно возразил, что никаких девушек на одну ночь себе не позволяет, ибо нельзя брать на себя такую ответственность. Хоть это и была шутка, я знаю, что ему случалось уходить домой с девушкой в час ночи, а к четырем утра уже возвращаться в клуб. Вероятно, где-нибудь на Средиземном море во время отпуска это в порядке вещей, но я как-то не видел, чтобы подобное случалось ночью во вторник в центре Лондона.

Джерард уже приближался к опасной грани, отделяющей разумную настойчивость от занудства.

– Либо она меня любит, либо нет. Разлюбить человека невозможно – раз смогла разлюбить, значит, просто никогда не любила. Поэтому либо ты лжешь себе, либо своему партнеру. В любом случае это ложь.

– Радость моя, не терзай себя, – посоветовал Фарли. – По-моему, разлюбить очень даже возможно. Может, переменилась она, а может, ты сам.

Джерард замолчал, погрузившись в глубокую скорбь то ли о себе, то ли о мире.

– Я не меняюсь, – мрачно возразил он. – Никогда.

– А может, стоило бы, – проронил Фарли. – Разве ты безупречен?

Этот вопрос мне ужасно понравился, потому что ответить на него почти невозможно. Разумеется, всем нам хочется сказать да, но мы так безупречны, что мешает скромность. Даже наши недостатки свидетельствуют о нашем совершенстве. Я в депрессии? Значит, я тонко чувствую. Я несдержан? Нет, просто раскован и артистичен. Я не дурак выпить? Ну, я ведь жизнелюб, эпикуреец! У Джерарда, однако, вопрос особых затруднений не вызвал.

– Нет, я не безупречен, но я – это я. Я постоянен, и потому я лучше большинства.

Этого я не мог так оставить.

– Отсюда, пожалуйста, поподробнее. В чем именно ты не безупречен? Составь список.

Джерард снисходительно усмехнулся:

– Ну, как-то раз я был не прав.

– Это когда? – спросил я. Ответ был мне хорошо известен, но хотелось, чтобы Фарли услышал его из первых рук.

– В 1992 году. Я думал, что не прав, но вообще-то был прав.

– Такими вещами не шутят, – сказал Фарли.

– Еще как шутят, – возразил Джерард. – Я на протяжении долгих лет сохраняю юношескую ясность ума и искрометный юмор, так что же, по-твоему, я зря стараюсь?

– Ну ладно, а в чем еще ты несовершенен?

Фарли проявлял несвойственную ему серьезность.

– Ерунда какая, откуда же мне знать? Что ты хочешь от меня услышать? Что я хотел бы быть добрее, приятнее в общении, обаятельнее или чтобы у меня член был побольше?

– Странно, что в списке нет этого пункта, – заметил я. – Пола все жаловалась, что он у тебя мал. – Я мило улыбнулся.

Я сказал это вовсе не из жестокости. Вопреки распространенному мнению, не думаю, чтобы мужчин, за очень малым исключением, сильно заботил размер собственного члена, если только он достаточно велик. Разумеется, никого не устроит гороховый стручок, но мало кто предпочтет рекордных габаритов тепличный огурец обычному, с грядки. Я же съязвил потому, что реагировать на подобные заявления надо именно так. Это искупительная жертва божеству беседы; принеся ее, можно с улыбкой перейти к следующему вопросу. Можно, если имеешь дело не с Джерардом.

– Она не говорила, что он мал, – раздельно и с чувством возразил он. – Не мал, а ма-ло-ват. Чувствуешь разницу?

– Да, верно, – подтвердил я, в основном для Фарли: вдруг бы он счел слова Джерарда шуткой. В ту минуту я понял, что из трясины серьезного разговора мы сделали шаг на более твердую почву перебранки.

Фарли с комическим ужасом отпрянул.

– Маловат и мал – одно и то же. Даже великоват – то же самое, что мал. При желании можно доказать, что и большой значит маленький. «Огромный» – единственное слово, означающее «большой», когда речь идет о детородных органах. Все остальные значат «маленький».

– Да какая разница? – спросил я. – Разве тебе когда-нибудь жаловались на размер твоего члена?

– Нет, зато жаловались на размер твоего, – ответил Фарли.

Еще одна жертва беседе, но с неприятным душком истины. За двадцать лет близкого знакомства у нас с Фарли, разумеется, было несколько общих подружек, хоть, в интересах хорошего вкуса, и не одновременно.

– Так о чем мы? – поспешил сменить тему Фарли.

– О том, что Пола мне лгала, – с охотой подсказал Джерард. – Говорила, что любит, а сама не любила.

– По-моему, мы не об этом говорили, – возразил я.

– А сам ты хоть раз сказал ей, что любишь? – спросил Фарли.

– Да, как только понял, что люблю.

– Это когда?

– Стыдно признаться, но я понял, что люблю ее, когда она меня бросила. В тот миг, когда она сказала, что уходит, я осознал: она создана для меня.

– То есть единственное, чем она могла вызвать твою любовь, это бросить тебя, – констатировал Фарли бесстрастным тоном прокурора.

– Нет, я уверен, я уже начинал любить ее, когда она уходила. Она наверняка это заметила.

Хлопнула входная дверь, залаяла собака. Вошла Лидия, которая, как это ни странно, проезжала мимо нашего дома на велосипеде. Я сказал «как ни странно», потому что обычно в свободное время она курит или сворачивает себе папироски. Когда-то Лидия была красива – этакая загадочно-бледная, сильно накрашенная роковая женщина со жгучими черными глазами, – но, расставшись со своим последним приятелем, Кевином, пристрастилась к наркотикам и мучному. Кстати, странно, зачем ей это понадобилось: ведь с ним она рассталась. Джерард как-то брякнул, что жизнь ее изрядно побила, и вид у нее такой, будто внутри лопнул воздушный мешок, что, по-моему, с его стороны несправедливо. Правда, он просто хотел пошутить, а это, как мы знаем, извиняет любые ляпы.