Подружка №44 - [121]

– Погоди, – сказал я. Далеко-далеко, у самой линии горизонта, светил огоньками корабль. Его одиночество в открытом море заставило меня острее ощутить близость к Элис. Рукой, которую она держала, я притянул ее к себе и поцеловал в губы.

– Кажется, времени у меня не так много.

В ответ она поцеловала меня. Корабль по-прежнему виднелся на горизонте, огонек мигал, как угасающая звезда. «Интересно, – подумал я, – танкер это или нет?» Потом пожалел, что думаю о таких пустяках, но думать продолжал.

– Гарри, я хочу, чтобы ты знал. Мне очень, очень с тобой хорошо.

Она стояла совсем близко, и все в ней было безупречно – ум, тело, все вообще. Красота ее была лучезарна, мне казалось, что от нее исходит сияние, как от горящей во мраке свечи. И я не знал, выпадет ли нам еще хоть раз в жизни минута такого счастья.

– Кажется, я тебя люблю, – сказал я, немедленно пожалев о слове «кажется», но надо же было подстраховаться на случай ответа: «Эй, парень, не так быстро».

– Знаю, – ответила она, запрокинула голову и рассмеялась во весь голос.

Я действительно любил ее.

16 ЖИВОТНАЯ МАГИЯ

Не только благодаря чудесной ночи я был столь жизнерадостен в утро судебного разбирательства. Сам факт предъявленного обвинения не давал мне покоя, и, дабы успокоиться, я пришел к выводу, что Джерард никогда не станет свидетельствовать против меня в суде, что бы он ни думал. Кроме того, проявлять жизнерадостность следовало просто назло ему. Если он все же и сумел задеть меня всерьез, я не дам ему шанса узнать об этом.

Мы сели в поезд, я – насвистывая, чтобы привести его в раздражение, он – ерзая и почесываясь, чем привел меня в раздражение безо всяких специальных усилий, ибо генетически запрограммирован раздражать окружающих. Разумеется, я отчитался, как провел выходные, но в подробности не входил, поскольку он непременно передаст все Элис, а она, как принято у девушек, рассердится, что я делаю наши нежности общим достоянием. Я не рассказал о «Метрополе», о том, как мы вдвоем смеялись на балконе, о чудесном виде из окна номера. И о том, что признался ей в любви, тоже не обмолвился, потому что об этом мы в свое время достаточно говорили, и теперь я не хотел вселять в него и тени сомнения по поводу нашего с Элис романа, чтобы он не отравил моего счастья дегтем брошенного вскользь презрительного слова.

– Если тебя попытаются изнасиловать в душевой, окажешь сопротивление или расслабишься и постараешься получить удовольствие? – поинтересовался Джерард, накручивая волосы на пальцы. – Ах, что это я? Не «если», а «когда».

Я пожал плечами:

– Джерард, в тюрьму меня не посадят. Даже не оштрафуют. Ты сознаешься, что сам все выдумал.

– Это как? – вскинулся он, закручивая штопором жесткие черные вихры и вольготно развалясь на сиденье, как пес, которому чешут брюхо.

– Сто процентов гарантии.

Хвастаться я умею не хуже прочих, но сейчас старался особенно. Своей победой мне хотелось не просто уязвить Джерарда, а врезать так, чтобы рубец остался надолго.

– Ты вообще-то читал обвинительное заключение по моему делу?

– Нанесение телесных повреждений, сказали же.

– Ну, если ты так уверен…

– Уверен, – кивнул Джерард. – Так говорил полицейский.

– А в протокол занес?

– Нет, но я получил повестку из суда.

– Прочитал?

– Там только дата твоей явки, твой первый шаг в бездну, – самодовольно-нервно (если вы можете вообразить подобное сочетание) заявил Джерард.

– Так я и думал. Она у тебя с собой?

– Нет, – сказал Джерард. – А что там еще было?

Теперь он отчаянно скреб под мышкой.

– Увидишь.

Суд помещался на задах универмага «Хэрродс». Мы долго сидели и ждали своей очереди в компании всякой шушеры в спортивных костюмах. Двое из них обладали уникальным даром одновременно курить, целоваться и жевать жвачку, еще двое пришли с грудными детьми, и я предположил, что судить их будут за преступное воспроизведение столь ужасной наследственности. В приемной пахло какой-то дезинфекцией, как будто здесь витал незримый призрак Полы. Я пожалел, что со мною нет Элис, не то указал бы всем этим людишкам их место на понятном им языке.

К нам подскочила некая дама в судейской мантии, назвала мое имя. Ей надо было знать, признаю я себя виновным или нет и нужен ли мне адвокат. Я отказался, услышав в ответ: «Тот, кто защищает себя сам, вверяет себя дураку», – и задумался, многие ли из ожидающих суда понимают, о чем она говорит. У меня за спиной какая-то женщина грозила ребенку, что, если он не перестанет плакать, она ему «башку размозжит». Поэтому я лишь улыбнулся даме, сдерживая самодовольство на уровне достаточном, чтобы залить светом весь Брайтон, и сказал ей, что справлюсь сам. Потом обратился к Джерарду:

– Скажи только: «Извините, я все это выдумал».

Он недобро усмехнулся, как римский император при виде плененного короля.

В 12.40 нас с Джерардом вызвали по отдельности, из чего я заключил, что наше заседание последнее перед обеденным перерывом. Зал оказался просторный. Я опустился на один из, кажется, десяти рядов перед насестом для стервятников в мантиях и париках – длинной скамьей на три судейских места. На стене позади для пущего устрашения висел королевский герб. За мною развалился чернокожий парень, явно умственно отсталый, который нервно ковырял в носу. За ним сидел репортер с блокнотом, белый, лет двадцати трех. Этот тоже ковырял в носу. Я задумался, не знак ли то уважения к суду и не должен ли я последовать их примеру. Репортер, по-видимому, был студентом; настоящие репортеры теперь в суде показываются крайне редко.