Подростки - [5]

А я тогда еще и не печалился. Тем более о Нине. Просто скверно было на душе. И я согласился. Пошел с ними в кино. С тех пор и повелось. Куда они, туда и я. Дружба — водой не разольешь. Тамара — девчонка общительная, веселая. В художественной самодеятельности участвует. Два года в музыкальной школе училась. Еще до смерти отца. А Боря тоже на баяне пробует. Ну и я с ними за компанию: на гитаре стал играть. Нас так и прозвали — «музыкальное трио».

Все, кажется, наладилось. Только, с тех пор как Нина пересела от меня на другое место, порою после уроков или по вечерам, выполнив домашние задания, уходил я в старый парк, на берег озера. Там, в тишине, мне было лучше. Я понимал, что у Бори и Тамары свои разговоры, свои интересы, и старался не докучать им. В парке из ребят меня редко кто мог увидеть. Лишь отец знал об этом моем убежище. Закинув удочку, сидел я на одном месте, наблюдал и мечтал.

Осень стряхивала пожелтевшие листья с деревьев. По-разному расставались они со своим потускневшим, когда-то зеленым нарядом. Одни сбрасывали листья легко и свободно, словно те все лето были им в тягость, и теперь легкого ветерка достаточно, чтобы маленькие парашютики, как желтые мохнатые снежинки, посыпались на землю, устилая ее пушистым и шуршащим ковром. Такие деревья я относил к числу капризуль и недотрог, модниц, которые то и дело меняют наряды, и, чуть задержались в одном платьице, им уже и не по себе, они уже и печалятся и плачутся на свою судьбу. Ведь и люди встречаются такие. Вон взять хотя бы Светку Пажитнову. Каждый вечер вылетает на улицу в другом платьице, с новой косынкой на голове или с новой лентой в косах. И когда только успевает переодеваться да причесываться!

Но есть деревья, для которых их зеленый наряд настолько дорог, что и поздней осенью они не хотят с ним прощаться. И солнце иссушит их листья, и мороз отнимет зеленый цвет — цвет молодости, и высветлит, выжелтит их. И ветер нещадно рвет их и треплет. А деревья все держат их, берегут, не пускают. Так и стоят они до весны, играя сережками созревших уже семян и шурша пожелтевшими сухими листьями. И только тогда, когда пригреет солнце, набухнут почки и проклюнутся новые листочки, только тогда разрешают они уставшему за зиму и уже смирившемуся с неудачами ветру испытать наконец радость победы и один за одним унести золотистые пластинки и сережки в чернеющее первыми проталинами поле.

Под стать таким деревьям у нас в классе Борька Мухин. Как упрется в чем, вовек его не собьешь. Не отступит, пока не настоит на своем.

А есть деревья с другим характером. Такие мне особенно нравятся. Они отличаются завидным постоянством. Они, как вот эта елочка, никогда не меняют свой наряд. Осенью какой бы ни бушевал ветер, как бы ни налетал, — запутает, закружит елочка его в своих иголках. И утихомирится суровый великан и уже не рычит, а только вздыхает удовлетворенно: ух, ух! Зимой бережет елочка свою зелень от чужого глаза, прикрыв ее белым снегом.

А ранней весной елочка лишь отряхнет берегшие ее снежинки, умоется свежим майским дождем и словно обновится, помолодеет. За лето прибавит она свежих зеленых иголочек, вытянется вверх и еще стройнее, еще красивее станет.

Такой хотелось бы видеть мне Нину Звягинцеву. Очень она похожа на елочку по всему облику своему. Всегда после уроков в зеленой шапочке, так понравившейся мне, и в неизменном сереньком с белыми полосками платьице. И выросла она уже из него и вытянулась. Сколько раз любовался я ею тайком от всех и от себя! Стоит она с кем-нибудь из подружек у окошка в школьном коридоре, как цапля на своих голенастых ногах. Поднимет ногу, носком одной туфельки каблука другой туфельки коснется. И совсем уж тогда на цаплю похожа. Шейку вытянет, глазки так и сверкают. Радости в них и счастья на весь мир хватит.

Такой виделась она мне в моих мечтах. И знаю ведь, что другая она, взбалмошная и вздорная, никогда не угадаешь, что вдруг выкинет, а вот размечтаюсь и бог весть что себе воображу. С тех пор как Нина опозорила меня, заявив при всем честном народе, что я ей в глаза заглядываю, старался обходить я ее стороной. Зато появилась у меня другая привычка: в воскресные дни мог я часами сидеть на берегу озера с удочкой и глядеть, как отражается мир в его чуть зеленоватой глубокой воде. Иногда мне казалось, что я вижу в бездонной глубине то, что искрилось в Нининых глазах, когда они были добрыми.

Это сравнение особенно поражает меня вот в такие, как этот, тихие часы. Вода в озере светлеет, и видно глубоко-глубоко, и если дать волю воображению, то можно проследить не только за тем, что делается сейчас в школе, но даже узнать, как сложится жизнь нашего класса. Вон там, в глубине, кто-то скромно шагает, опираясь на тросточку. Время клонит его к земле. Да это же Виталий Витальевич, математик из моей первой школы. Он доведет свой класс и уйдет на пенсию. Жаль Виталия Витальевича. Я любил его, наверное, больше всех на свете. Конечно, после папы и мамы, братика Ефимки и… и… еще кое-кого. Я даже не знаю, что полюбил прежде: математику, а потом Виталия Витальевича или, наоборот, Виталия Витальевича, а потом математику. Но, наверное, не будь Виталия Витальевича, не было бы и Сережи Нартикова — участника всех школьных, районных и городских математических олимпиад.