Подробности жизни - [8]

Люба повела Сорокина в сторону Мойки, так что ему даже по пути получилось. По дороге он, правда, засомневался — а вдруг эта женщина самозванка? Услышала, что к Любимовым фронтовик приехал, и выдала себя за жену ротного, чтобы получить посылочку. Но когда он вошел в маленькую, слегка протопленную комнату и когда его встретила там худенькая седая женщина, в момент прослезившаяся от одного имени сына, — все стало ясно. И легко Сорокину стало. Вся муть из души — долой!

Он вынул из своей сумки хорошо запакованную посылочку, отдал ее матери ротного, и обе хозяйки принялись наперебой благодарить его, как будто это он свои собственные продукты принес им.

Потом мать ротного спросила:

— Почему же сам-то Витенька не приезжает?

— У него побольше ответственности, чем у нашего брата, — отвечал Сорокин обычными для таких случаев словами. — У него целая рота на плечах. Мне, например, сказали — собирайся, я и готов, а ему еще надо подумать, кого вместо себя оставить. Политрука у нас ранило, взводный только один из комсостава остался.

— У вас там, что же, бои тяжелые были? — спросила, услышав о потерях, Люба.

— Были, — не стал Сорокин скрытничать. — Но теперь все подзатихло, вроде как отдыхаем.

— А мы тут ничего и не слышали, — проговорила Люба чуть ли не с упреком.

— Так ведь нечего сообщать было, — сказал Сорокин.

— Неудачно, значит?

— Можно и так сказать.

— А снаружи-то ничего не слышно? — с робкой надеждой спросила мать ротного.

— Да так вроде бы пока что.

Сорокин развел руками, и дальше все трое помолчали, коллективно послушав приглушенное туканье метронома в репродукторе.

— Вот, стучит, — кивнула в ту сторону мать ротного. — В другой раз и скажет чего. Когда Люба на целые сутки уйдет, так я все не одна остаюсь. Как член семьи все равно. Только вот спросить у него — ничего не спросишь.

— Да, это так, — подтвердил Сорокин.

И поглядел украдкой на дверь.

А женщины заторопились тогда с другими своими вопросами, уже не касающимися военного положения: как там Витенька, где он живет теперь, да кто ему белье стирает, да остается ли время поспать — дома он любил поспать! — ну и как к нему начальство относится — он ведь несдержан бывает! Сорокин отвечал, что старший лейтенант, главное, человек справедливый, а в таком случае даже и плохому начальству трудно бывает придраться. В батальоне же начальство неплохое, особенно комиссар, коммунист с Кировского завода, справедливый человек. Насчет жилья и белья думать не приходится — для этого существуют старшины и хозяйственники. Сон и питание — это, конечно, по возможности. В данный момент, пока на фронте спокойно, все спят по норме. Но, с другой стороны, и боев мы не боимся. Тут даже своя выгода есть. Паек сразу увеличивается, а главное — надежда возникает: вдруг пробьемся! Все этим живут…

— Заболтался я, — сам себя остановил Сорокин. — Надо идти мне. На фабрике сейчас торжественное заседание начинается, а нас привезли специально, чтобы присутствовать. Так что вот… А потом я еще домой пойду, к своим.

— Ну, иди, иди, сынок, — отпустила его старшая из хозяек. — Спасибо тебе большое.

— Спасибо большое, — как эхо, повторила и младшая.

И Сорокин с облегчением вышел, провожаемый туканьем метронома.

VI

Торжественное собрание у швейниц, несмотря на красный лозунг в зале и красный стол президиума, за которым посидел вместе с другими и опоздавший Сорокин, не создало и не оставило в его душе длительного праздничного настроения. Посещение цехов и короткие разговоры со швейницами тоже не проникли особенно глубоко в его сознание. Потому что все это время он мысленно продвигался к дому.

В конце концов он даже не заметил, как его ожидание перешло в действительность, как он и в самом деле оказался в пути. И теперь уже совсем недалеко, всего за двумя реками и мостами, за мглистой морозной дымкой, была его Ольга, его радость на все времена. Когда бы и где бы он ни подумал о ней, на душе становилось тепло и светло. И весь окружающий мир, каким бы грустным он ни был, в такие моменты выглядел светлее, казался лучше…

Он подходил уже к Большому проспекту своей родной Петроградской стороны, когда завыли истошными голосами сирены, памятные еще по предвоенным занятиям в кружке ПВХО. В южной стороне города затукотали зенитки, в небе заметались, то расходясь, то скрещиваясь, пронзительно яркие лучи прожекторов и запестрела на черном полотне ночи живая разноцветная картина, рисованная быстрыми росчерками трасс и клубочками взрывов. Зенитки страшно торопились, прожектора беспокоились, а снаряды летели вверх долго и медленно и целыми пачками бесполезно рвались на большой высоте. Ярким серебром, светящейся ртутью взблеснул ненадолго в луче прожектора маленький самолетик и тут же пропал. Столбы прожекторного света тревожно зашатались, начали скрещиваться, сталкиваться, советоваться — где искать?..

Сорокин постоял, глядя на все это не больше минуты, и пошел дальше, к дому. Свернул на Большой проспект, совершенно опустевший, вымерший. Дома стояли седоватые от изморози, стылые и без света, без каких-либо признаков жизни, со старыми, еще осенними, плакатами и призывами на стенах: «Все силы на защиту родного города! Ленинград врагу не отдадим, чести своей не опозорим!»