Подпольное сборище - [4]

Пока я углублялся в невеселые мои мысли, комната наполнилась – двери неслышно отворялись, неслышно входили то один, то двое, кивком здоровались, в молчании присаживались на табуретки, становились у стены. Потом вошел Прово-торов с человеком в одежде не по сезону – бушлате и шапке, ватных брюках и сапогах. Вошедший не дотягивал головой и до плеча Провоторова. И он был с усами на землистом лице, типичном лице язвенника. Я понял, что это и есть Чагец или Чугуев. Чагец окинул меня быстрым взглядом и отвернулся. Очевидно, ему говорили обо мне.

– Можете быть свободны, Сережа, – сказал Провоторов. – Погуляйте на солнышке.

Я умоляюще поглядел на него. Чагец снова повернулся ко мне. У него были стремительные глаза, он ударял ими, как пулей. Они вспыхнули на меня, я чуть не отшатнулся. Чагец сказал Провоторову:

– Пусть остается. Охрана поставлена?

– Как намечено, – ответил Провоторов.

Чагец уселся на табурете.

– Товарищи, времени в обрез. Дискуссий не разводить. Давай ты! – он ткнул пальцем в Провоторова. Я заметил, что Чагец избегает называть собравшихся по фамилиям.

Провоторов говорил минут десять – чеканными фразами, почти формулами. Он начал с дела Кордубайло. Болваны из «органов» опять ищут врагов не там, где враги таятся. Они состряпали очередную липу, чтобы показать усердие перед верховным начальством. Реальной обстановки они не знают, хотя всюду насажали сексотов. А реальная обстановка гроз-на. Лагерь лишь с поверхности спокоен, внутри он кипит. Охрана, кто помоложе, уходит на фронт, оружие вывозится туда же, в казармах – одни винтовки. Бандиты готовят восстание, оно разразится, когда закроется навигация. Активных зачин-щиков сотни три-четыре, но к ним присоединится шпана, кое-кто из бытовиков. Пятьсот пожилых стрелков, несущих ны-не охрану лагеря и заводов, будут перерезаны в одну ночь. «Органы» ожидает та же участь. Предупреждать их об этом бесполезно, они опасаются лишь нас. От нашего поведения зависит многое, нас немало, хоть мы и не так организованы, как блатные.

– Ты! – Чагец ткнул пальцем в одного из присутствующих.

Тот прокашлялся и заговорил:

– Начнется восстание, надо поддержать вохру. Не допустить, чтобы власть захватили блатные. Подумайте, что про-изойдет! Остановится строительство, замрут заводы, опустеют шахты. Это будет злодейский удар в спину на шей отсту-пающей армии. Никель – это орудия, это танки, это снаряды. Он должен литься, наш никель, он не имеет права иссякать!

– Дай мне! – возбужденно потребовал еще один.

Он обрушился на первого. Кого поддерживать, какую вохру? Вохровцы начнут стрелять в нас, поднимись заваруха! Этот приказ – расправиться прежде всего с нами – им отдадут из комитета госбезопасности. Вот кого вы хотите поддер-живать – «органы»! Вы тревожитесь о людях, истребляющих честных сынов партии, пересажавших чуть ли не всю техни-ческую интеллигенцию, уничтоживших перед самой войной почти все военные кадры. Это они виноваты, что наши армии сражаются у Ленинграда, а не у Кенигсберга, отступают к Москве, а не рвутся к Берлину. Они кричат нам в лицо: «Фаши-сты!» – и каждым своим поступком облегчают победу фашизма! Я и рукой не шевельну, чтобы помешать одним бандитам разделаться с другими!

– Ты хочешь, чтобы остановились шахты и заводы, прекратилось строительство? – спросил третий.

– Нет! – закричал второй. – Не приписывайте мне диких мыслей. Я заводы буду отстаивать кулаком и ножом, зубами и ломом! Я не отдам их разгулу стихии. Вот мое предложение – с началом восстания занять все производственные объекты, выставить охрану из наших и продолжать работу, пока не прибудет помощь с материка.

– Помощь с материка? – переспросил первый. — Откуда взять эту помощь? Не из тех ли войск, которые теснят к Мо-скве? И как перебросить эту помощь сюда? На самолетах, прикрывающих сейчас небо Ленинграда?

– Все! – сказал Чагец. – Положение обрисовано, мнения высказаны. Разрешите мне.

Он встал и прислонился к стене, чтобы лучше видеть собравшихся. У меня билось сердце, шумело в ушах. Голова моя раскалывалась от дикого противоречия – втайне от советской власти шло подпольное собрание в защиту советской вла-сти!

Чагец заговорил в такой глубокой тишине, что было слышно, как поскрипывают табуретки под сидящими.

Провоторов сказал – от нашего поведения здвисит многое. Не многое – все! Нас двадцать тысяч, не меньше – двадцать тысяч партийцев, советских интеллигентов, инженеров, рабочих, военных, колхозников! И неверно, что мы хуже органи-зованы, чем блатные, абсолютно неверно! Их объединяют низменные инстинкты, нас сплачивает любовь к родине! У нас отобрали партийные билеты, но с нами осталась партийная совесть, ее не изъять при обыске и не выдрать пыткой на до-просе, она отдается только с жизнью! Да, нам кричат, что мы фашисты, пусть кричат, история нас рассудит. Пусть ведет тебя твоя совесть, а не протокол осудившего тебя общего собрания, совесть покрепче протокола. Молятся не тем святым, которые в святцах, а тем, которые в сердцах!

Он остановился, переведя дух. Тишина оставалась каменной. Чагец снова заговорил.

Нет, он не зовет спасать «органы». Сами по себе эти люди – нечистые карьеристы, жуки, лишенные чести. Но здесь, на нашем севере, они – единственная организованная сила, готовящая помощь армии, они ведут строительство, формируют новые батальоны и полки. О, я знаю, это очень непросто – помогать таким людям, к тому же с проклятием отвергающим твою помощь. Но мы не их выручаем – родину! Да, и мать бывает несправедлива, и мать иногда понапрасну обижает сво-их детей, но она – мать, всегда и всюду – мать! – и она попала в страшную беду, это наша общая, жестокая и пристрастная мать. Как же мы ее оставим в несчастье? Ее повалил на землю подлый враг, неужели же мы злорадно захохочем: «Так те-бе и надо, ты меня вчера посекла ремнем!» Неужели же мы в тысячу раз большей несправедливостью ответим на ее не-справедливость? Какой мерой подлости понадобится тогда измерить чудовищное наше поведение? Мне плевать, что ду-мают обо мне, я знаю, что сам о себе думаю, знаю, каков я – вот что важно! Нет, говорю вам, нет – ни на одну минуту не должны потухать наши печи, пусть льется рекой никель, без него не справятся наши военные заводы! И пусть ни один солдат не возвращается с фронта усмирять бандитов в тылу – это наш долг перед родиной. Ты! – Он указал на человека, кричавшего, что не пойдет защищать чекистов. – Ты командовал дивизией, я не верю, что ты не примешь командования над нами! Провоторов гнал белогвардейские полки, цвет русской аристократии – и я не поверю, что он отступит перед кучкой подонков, воров и убийц! Не нам надо их страшиться, а им – нас! Ибо мы – внутренняя сила, а они – пена, дерьмо, выплывшее на поверхность. И пусть они не надеются, что мы трусливо отойдем в сторону. А если и вправду поднимутся, Варфоломеевскую ночь им, Варфоломеевскую ночь!