Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой - [3]

И вот тут в силу вступает второй фактор, вторая причина, почему я все-таки взялся написать эту книгу. Наверное, все в этой жизни предопределено. Может быть, еще в юности, когда я бредил Хлебниковым, мне приснилось, что я, как и он, работаю над биографией Пушкина и «Дневником» Башкирцевой. И вот в своей жизни, или во сне, кто знает, я дожил до начала того самого сна, приснившегося мне в юности и ставшего теперь реальностью. В самом конце того же века, что и Хлебников в начале, я работаю над биографией Пушкина и пишу книгу о Марии Башкирцевой. А ведь между мной и Хлебниковым, безусловно, существует различие, как между бабочкой и Чжуан Чжоу, но, видимо, это и называется превращением вещей. А может быть, друзья мои, это случайное совпадение? Или одна из математических выкладок сумасшедшего Велимира, которыми он объяснял ход мировой истории? Просто ход мировой истории, возвращение к одному и тому же сюжету, вечная спираль? Так или иначе, в этой перекличке что-то заложено, и мудрец должен следовать предначертанным путем.

Первое, что ясно как Божий день: если дневник никаких сведений о частной жизни почти не дает, то, во всяком случае, он что-то скрывает. Хлебникова волновала ее духовная жизнь, меня волнует частная. Чтобы знать о духовной — читайте дневник. С моей точки зрения, духовная жизнь — ложь. Зачастую осознанная, порой неосознанная. Во всяком случае, когда ее пытаются перевести в словесный ряд. Помните у поэта, «мысль изреченная есть ложь»? Но то, что она ложь, совсем не означает, что ее надо отбросить. Просто ее надо соотнести с частной жизнью, точно выверить это соотношение, тогда получится более или менее реальная картина. А чтобы узнать о частной жизни, надо этот дневник, эту песню сердца, расшифровать, подобрать к нему ключи. Тем более что родственники и публикаторы дневников сделали все, чтобы правду от нас скрыть.

Ее духовная жизнь мне ясна, она проста как табуретка, главное орудие в руках Марии Башкирцевой — восклицательный знак, она восторженна как институтка. Меня не приводит в волнение даже самая известная ее мысль, которую в начале XX века печатали на открытых письмах с ее портретом: «Искусство возвышает душу даже самых скромных из своих служителей, так что всякий имеет в себе нечто особенное сравнительно с людьми, не принадлежащими к этому высокому братству». Себя она скромным служителем не считала, хотя порой и сомневалась в своем таланте. Вероятно, меня просто перестало волновать все, что принадлежит к сфере юношеского сознания и к теме исключительности и избранности художника. Знаменитая, тысячу раз процитированная мысль А. С. Пушкина из письма к князю П. А. Вяземскому меня тоже не волнует: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что из подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе». Да не иначе, также, вот в чем дело. В частной жизни нет никакой особенной загадки художника, если дело не касается клинических проявлений душевных болезней, часто поражающих творческие натуры. Сам же Александр Сергеевич Пушкин писал:

— Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Хлебников писал в «Свояси»:

«Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа. В этой области у человечества есть лишь дневник Марии Башкирцевой — и больше ничего. Эта духовная нищета знаний о небе внутреннем — самая яркая черная Фраунгоферова черта современного человечества».

Мысль безумного Велимира чрезмерно затемнена. Сознание юношеское зачастую склонно к шизофрении. Что это за черная Фраунгоферова черта современного человечества, точно не удается выяснить ни с одним словарем. Известно только, что Иосиф Фраунгофер — знаменитый оптик 19 столетия, которому был поставлен даже памятник в Мюнхене. Скорее всего, это Фраунгоферова линия, которая дает подробный рисунок солнечного спектра и указывает на пользование этими линиями при определении показателей преломления оптических средин. Значит, это просто красивый, как Велимиру кажется, поэтический образ!

Что же открывает нам дневник Марии Башкирцевой и что скрывает он от нас?

Хлебников был не одинок в своем восхищении ею. Марина Цветаева примерно в ту же пору, по воспоминаниям ее сестры, Анастасии Ивановны, боготворила Башкирцеву.

«В ту весну мы встретили в гостях художника Леви, и эта встреча нас взволновала: он знал — говорил с ней, в Париже — Марию Башкирцеву! Как мы расспрашивали его! Как жадно слушали его рассказ! (Заметьте, те же восклицательные знаки, что и у Башкирцевой, только теперь уже у Анастасии Ивановны, дамы преклонных лет. Впрочем, обе сестры Цветаевы были восторженны как институтки — авт.) Вот что я помню, кроме (кажется, иронического) упоминания о ее неудачной переписке с Гюи де Мопассаном: «Мария Башкирцева, несомненно, страдала слуховыми галлюцинациями. Помню такой случай: мы сидели, беседовали. Внезапно Мария настораживается, теряет нить беседы (прислушивается): звонок! Мы уверяем ее, что никакого звонка не было. Спорит, уверена в обратном. Так бывало не раз. Спала на очень узкой железной кровати в своей мастерской. Знала греческий. Читала в подлиннике Платона. Была очень красива».