Подкидные дураки - [3]

— Кого?

— Тырканы — тараканы по-простому. Он был очень скучливый. В Вологде скука необыкновенная в двадцать третьем году… Пить денатурат ему запретили доктора из-за блуждающей почки… И он придумал обучать мышь играть на барабане… Бился с ней, знаете, целый месяц… Я боюсь мышей, ну, не могу сказать как… И я не спала целый месяц с этой мышью в комнате, и вот посоветовалась с нашей хозяйкой, и мы допустили к ней кошку… Мужу я ничего не сказала, хотя он горевал. Хорошо… Ночью он возвращается из кооператива… У них был компаньон-пьяница, заведующий кооперативом, — бывало, он лавку закроет с улицы, а с заднего хода собираются к нему актеры, и они пьют очищенный денатурат и едят все казенное… И приносит он мне в спичечной коробке двух черных тырканов из этого кооператива. Показывает и сам, знаете, радуется: «Мы, говорит, будем их воспитывать и обучать разным упражнениям…» А я боюсь тырканов хуже мышей… Я их на другой день и выбросила… Он как узнал об этом да как закричит: «Ты, говорит, не можешь понять моей художественной натуры, ты два года моей жизни съела…» И тут же он пошел к другой женщине… (Лисина при этих словах сильно потянула носом, вытерла глаза.) Через свою глупость упустила счастье.

— Ничего, как-нибудь поправитесь, — неопределенно утешительно сказал Ракитников. От чая его начало размаривать, и как будто острота восприятия смягчилась… Лисина, подперев щеку, сказала:

— Знаете, не была бы я хитрая, я была бы идиотка в полном смысле…

Возразить на это было нечего. Дождь за окном припустился лить, как из шайки. В комнате стало темно по-сумеречному, лицо Лисиной расплылось беловатым пятном. Кажется, она улыбалась. Уж не вздумалось ли ей, что Ракитников, пригретый чайком, предпримет что-нибудь решительное? Действительно, рот у нее опять собирался трубочкой, из-под халатика появилась коленка, перетянутая подвязкой с бантом. Ракитников весь вдруг ощетинился, отъехал со стулом.

— Я, знаете, пошел, — сказал он. Лисина молчала. — Хочу прилечь, голова очень…

Она совсем тихо, едва заметно, вздохнула. Он вышел. В коридоре рванул себя за волосы. Лег одетый на постель и действительно заснул под шум дождя.

На этом у всякого человека несомненно окончились бы моральные переживания, вызванные алкоголем и дурным пищеварением. Но в том-то и дело, что здесь было, как уже сказано, отклонение…

Прохрапев, должно быть, часа два, Ракитников увидел болотце с черной водой. На тенистом берегу лежал мрачный свет. Свет дня был как перед концом мира — угасший, неживой, пепельный. И вот Ракитников заходит в это болотце — по колено, по грудь! Его толкает вперед неясное сладострастие. Ах, вот что!.. Он хватается за корму лодки. Ему нужно влезть в лодку. В ней, он знает, ждет та, кто утоляет страдания… Его заливает нежность к ней. Он силится влезть, и вот он — в лодке, в гнилой и дырявой, загаженной птицами, на дне в воде плавают доски. Лодка пуста, покинута. Как это невыразимо печально… Он окидывает взором темноватое болотце, низенькие елочки, пепельную траву. Он здесь один. Негреющее солнце в медном небе висит над чахлой равниной… И он плачет, плачет и — просыпается.

Он провел по глазам — они сухи, и подушка суха… Слезы — и те были сном. Ракитников потянулся за папиросами — ни одной… По стенам, по потолку скользили отсветы уличного фонаря, качающегося под дождем. Было зябко, и все существо его наполняла печаль.

Не зажигая света, Ракитников долго ходил из угла в угол. Было жалко себя, шагающего с опущенной головой. Пойти куда-нибудь? В пивную? В гости? Значит — опять напиться, одушевиться, и — все начинай сначала… Нет… Надо решить коренной вопрос: зачем я живу?

Он долго глядел в мокрое окно, — за ним по едва различимым крышам барабанила безнадежность… «В какой-то день я своротил с единственной правильной дороги. И вот — на дне… Здесь вопросов не разрешают. Зачем жить — ответа нет… Живи биологически, переваривай. А уж поставил вопрос — ответ один… Короткий…»

Ракитников со страхом, сжавшим сердце, покосился на ржавый костыль, вбитый над письменным столом в стену, где когда-то висела картина. Усмехнулся для храбрости. Продолжал прогулку из угла в угол. Скрывать нечего: прозевал любовь, поздно спохватился. А что он сделал, чтобы Людмила Сергеевна не ушла от него? Она долго боролась, чувствовала, что кто-то из них двоих должен погибнуть… «Надоело тебе со мной, милая моя, уходи. Развод — два целковых, и никакой трагедии», — такое словечко он ей сказал в день разрыва. Она побелела, замолчала, стала каменной. Ему казалось тогда: эка штука — баба, вместо одной десяток будет не хуже… И был десяток — и веселых, и беспокойных, и жадных, и равнодушных… В каждой он искал жену, участницу, и — каждая оказывалась чужой… Ничего, кроме ужаса одиночества, он не находил, прикасаясь к ним… Иные издевались, поправляя смятые волосы перед зеркалом: «Нынче рабынь не водится, дружочек, многого хотите от женщины…» И были правы, что издевались… Ради чего им жалеть, любить его? Утолила желание и, как куколка, быстро завернулась в кокон, а ты, дружочек, хоть пропади, рассыпься пылью: ты — отжитая минута, и только…