Подкидные дураки - [2]

Когда выкурена была вся коробка папирос «Сафо», он встал, пошатнулся. Вымылся. Переменил белье. Дождь лил за окном. Пусть… Был бы день сияющий, как в детстве, — все равно: куда идти? Он сел у окна, — откуда видны одни крыши. Перешибая головную боль, сжималось тоской сердце. Нет, так жить нельзя…

Бывало (после разрыва с женой), в одинокие часы он развлекался прогулками по прошлому. Было хорошо вспомнить деревянный, крашенный в желтое дом с палисадником, где пучком отсвечивало солнце от стеклянного шара на тумбе. Вспомнить детские забавы, ласки матери, таинственную жизнь насекомых на клочке земли среди травинок… Вечера под лампой, и приближающийся сон, когда все предметы делаются особенными: в лампе, в горелке запевает тоненький голосок, — взрослые его не слышат… Кресло у печки становится все добрее, все удобнее и вдруг начинает подмигивать двумя завитушками на спинке. Взрослые думают, что это только завитушки… И нежный, как тепло, как покой, голос матери произносит: «Да ты совсем спишь…»

Но даже и этой безобидной радости не было дано сегодня несчастному Ракитникову… Головная боль со скрежетом не пускала проникнуть в добрые воспоминания.

«Залез в болото по уши, — думал он. — Нет, это совсем не пустяки, а именно то, что ожидает каждую субботу…»

Мрак души его сгущался. Моральные угрызения походили на собачьи укусы. Видели вы когда-нибудь, как в овраге псы рвут ребрастую падаль, упираясь лапами, рыча от отвращения? Точно так же мрачные выводы пожирали сердце Ракитникова.

У него явилась потребность услышать человеческий голос. Он пошел на кухню, где стоял его примус. Там на полу валялись сырые рогожи, в углу кисти и ведра, на окне длинные кляксы извести, будто следы неведомых птиц, затеняли и без того тусклый свет. Плита разворочена, к примусу нельзя было пробраться через кучу глины.

В комнате за кухней слышался разговор:

— Вернулся он пьяный, конечно… Морда у него красная, вся трясется. (Это говорила кухарка Гренадерова, бывшая владелица доходного дома на Васильевском острове.) Я отпираю… На ногах, голубчик, еле стоит… И рукав, знаете, у него вот по сих пор засучен… Ну, сейчас убьет… Я, конечно, к стенке шарахнулась… И он на меня как зарычит: «Что, говорит, ведьма, боишься смерти?..» Все лицо мне оплювал…

Не слушая дальше, Ракитников вышел на цыпочках из кухни. Помимо всего прочего, было теперь стыдно… Показалось: вот он идет по коридору, и за каждой дверью жилец смотрит на него в замочную скважину: какой, мол, он после вчерашнего? Ноги, точно пудовые, едва отдирались от пола… Даже начало пошатывать… Этого еще не хватало!..

Скрипнула облупленная дверь, мимо которой ему идти. Выглянула вытравленная водородом женская голова гражданки Лисиной. В домовой книге она числилась как безработная. Она всегда, кто бы ни шел, приотворяла дверь, выглядывала, — иногда что-нибудь скажет, иногда только взглянет умоляюще. Только бы сейчас не заговорила!

— Здравствуйте, — сказала Лисина. — Куда это вы мчитесь?

— Да так, черт его возьми. — Ракитников вытащил платок и потер пылающее, воспаленное лицо. — За примусом… В кухне ремонт…

— У меня чай горячий… Заходите. (Она взглянула умоляюще.) Напьетесь чаю у меня, ей-богу, а?

Ее скуловатое лицо было напудрено, брови выщипаны и подкрашены по моде. Части этого лица, казалось, были собраны от разных лиц; пожалуй, своими казались только глаза неопределенного цвета, небольшие и до жалости искательные. Она высунулась вся из двери, придерживая (для прелестности) бумажный халатик. Шея у нее была цвета опаленной гусятины. Ракитникова шатнуло, стиснул зубы и вошел в непроветренную комнату. На дешевенькой скатерти в пятнах стоял эмалированный чайник, из носика шел пар. Это была единственная отрада в комнате, где в стенах торчали гвозди. Голое окно. Разломанная бамбуковая ширма в изголовье койки. Из плюшевого диванчика высовывались пружины и волос. Понятно, почему гражданке Лисиной приходилось умолять, чтобы зашли.

— Я ужасно жалею холостых, — сказала она. — Без нашей сестры и чаю-то как следует не напьетесь.

При этом она усмехнулась, собрав губы присоском. Только сейчас Ракитников почувствовал, что внутри у него все сухо, как в раскаленной пустыне. Вместо того чтобы пробормотать, как он и намеревался, вроде: «Ну вот, очень рад, значит — я пошел», — он присел к столу, где дымился носик у чайника, и начал пить чай, скупо, но вежливо отвечая на вопросы.

Это придало смелости гражданке Лисиной. Она подошла к комоду и попудрилась. Запахивая капотик, повела плечами, обернулась, сверкнула (так, видимо, ей представилось, что сверкнула) глазами, мелко засмеялась.

— И я с вами выпью за компанию… Третий раз чайник грею…

— Да, в такую сырость приятно чайку, — согласился Ракитников.

Так они разговорились. Лисина сообщила, что хорошо знает его бывшую жену Людмилу Сергеевну:

— Моя тетя всю зиму ходила к ним стирать… А теперь, вы знаете, они уехали в Крым на плешь, купаться…

— Вот как, — откашлянув хрипотцу, косясь в сторону, сказал Ракитников.

— Тоже, когда вот я была замужем… Это, значит, в двадцать третьем году, — степенно, даже постарев лицом, продолжала Лисина, — мой муж был актер, конечно… Вы не слышали — Гриволысов-Чикин? Гриволысов фамилия, а Чикин он взял, вроде как псевдон… В Туле играл, в Вятке, в Вологде, очень известный… Любил меня, знаете, обожал, как куклу… И он меня постоянно звал: поедем в Крым. Но я отказывалась, а теперь жалею… И вы знаете, как мы разошлись? Из-за тырканов…