Подгоряне - [21]

— Зимой обязательно куплю еще парочку маленьких, — выкладывал Василе свои планы. — На Украине молодцы. Даром раздают с колхозных и совхозных ферм поросят колхозникам и рабочим. Сам видел в Одесской области. А у нас нужно покупать. И продают их нам дороговато. Правда, убытку не будет. Свинья хоть и прожорлива, но не разорит. Лопает все подряд; картофельные очистки, остатки от нашего обеда, разные там объедки, сыворотку от овечьего молока. А когда пойдут травы, запаривай для них лебеду, осот, молочай, крапиву, подбрось туда немножко отходов — уплетут за милую душу. Не заметишь, как вырастут, и на всю зиму ты опять со своим мясом. Недаром же говорится: кусочек от кусочка — телочка! Осенью и того проще: то кукурузное зернышко, то недозрелый початок, мелкая картошка, тыковка… Не успеешь оглянуться, а в нем уже под сотню килограммов… в поросенке, то есть!.. Одного заколешь к рождеству, другого — к пасхе. Ешь вволю собственную свининку. А лишнюю можно и на базар свезть — вот тебе и деньжонки! Рубль обернется сотнею! Во!

Двор свой бадя Василе держал в прежнем виде — не развел в нем виноградника, как делали другие. Огород и сад были у него отделены забором.

Показал он мне и то и другое. При этом вел себя чрезвычайно деликатно: не спрашивал, почему я сижу здесь, скучаю от безделья, растранжириваю попусту время. Возможно, и слышал бабью выдумку относительно мнимых моих похождений в Москве. Слышал, но не справлялся у меня, правда ли то, что я бегал по ночной столице нагишом. Словом, не лез в душу, не совал свой нос в чужую тарелку, как сказал бы мой дед.

— Ну что за порядок такой?! — рассуждал почтальон. — Когда у тебя много детишек и из-за них, паршивцев, ты не можешь работать в полную силу, заработок твой мизерный. А их, ребятишек то есть, надобно кормить, поить, обувать, одевать… Растить, одним словом… Но вот дети выросли — сами зарабатывают. У тебя же, их отца, появилась уйма времени, зарплата твоя резко возрастает, поскольку трудиться на обчество стал больше. А тебе ни обувать, ни одевать, ни кормить, окромя одной жены, больше некого. Какой же это, к дьяволу, порядок! Будь моя власть, я распорядился бы по-другому. Я сделал бы так, чтоб человек получал большую зарплату, когда у него малые дети. А когда они подрастут, обзаведутся собственными семьями, отделятся от родителей, зачем тебе она, большая-то зарплата?! Куда, скажем, мне ее девать?..

— Ну, хватит философствовать, бадя Василе! Чуток подбросили тебе к твоему почтальонскому окладу да инвалидную пенсию собес маленько увеличил — а ты уж и расхвастался, о каких-то новых законах толкуешь. Оставь-ка их тем, кто их принимает, а сам иди в избу: обед, наверное, остывает…

Все то время, пока мы с мужем Аники вели этот немудреный разговор, она, затаившись, внимательно слушала нас и зорко наблюдала за нами. Увидав, что мы собираемся отобедать у нее, метнулась с графинчиком к погребу.

Наполнившись холодным вином, графинчик этот сейчас же запотел, окинулся слезой, заигравшей на солнце. Ловко прихватив его за ледяное горлышко своею единственной проворной рукой, бадя Василе стал разливать белое, с золотистым оттенком вино по стаканам. Разливая, рассказывал, как он его делал, где, на каком склоне горы находится его небольшой виноградник, каким был прошлый год — благоприятным для винограда или нет, как созревал урожай. Заметив, что первый стакан уже опорожнен, а бадя Василе не спеша продолжает свое повествование, Аника выхватила из рук мужа графин.

— Монаха и то нельзя долго удерживать в гостях. А то заскучает и полезет к хозяйке на печку! — заметила она.

В переводе на простой человеческий язык это означало: нечего болтать й держать стаканы пустыми.

Теперь Аника наполняла их сама. Вино солнечно сверкало, шипело и пузырилось, как шампанское, тонкого стекла высокие стаканы тоже покрывались бисеринками влаги. Следя за тем, чтобы посудины наши не пустовали, хозяйка жаловалась на мужа:

— И талоны у него на бесплатный проезд есть, да разве моего муженька сдвинешь с места! До сих пор не собрался проведать сыновей в Донбассе!..

— Служба, Аника, у меня такая, не отпускает, — слабо защищался Василе.

— Плюнул бы ты на эту службу аль привязал ее к забору! Другие ездят.

Одних спекулянтов развелась пропасть. Носятся черт знает куда… Только ты сидишь, как наседка на яйцах!

— Объясняю тебе толком. Почта есть почта, ее не оставишь и не привяжешь к забору. День, ночь, стужа, слякоть, а почта должна работать.

— Сама бы поехала к сынкам, да вот связалась с этим проклятым ковром.

Мужа почта, а меня он, ковер, не пускает…

Аника нередко сетовала на то, что многие в ее родном селе живут по старинке, чураются всего нового, а сама не могла изменить прежним привычкам.

Держала овец, стригла их, пряла шерстяные нитки, устанавливала в избе ткацкий станок, ткала на нем ковры. Из шести сыновей, которых она рожала очередями (сперва — трех подряд, затем, после небольшой передышки, еще трех), в родительском доме остался один лишь мальчик школьного возраста.

Остальные поженились, отделились, разлетелись по белу свету. Дочерей у Аники не было. Но Аника продолжает ткать ковры. Каждый год ткет.