Подгоряне - [18]

— Работают на угле, на старом месте. Зарабатывает хорошо… Прислали Василе моему гармошку, которая баяном прозывается. Прямо с Донбасса и прислали посылкой… Но какая от нее польза? Кто будет на ней играть? Василе?.. Да он однорукий!

— Лучше б прислали тебе кое-какого матерьяльчику. Отрезик какой ни то.

— Матерьялу теперь везде полно, хоть пруд пруди им. Написала, чтобы подбрасывали лучше деньжат. А с гармошкой нам нечего делать…

— Василе еще не пришел с почты?

— Нет, крестная, теперь он поздно приходит. Как ликвидировали наш район, трудно стало привозить почту. В хорошую погоду куда ни шло, но когда пойдут дожди…

— Это так. В хорошую-то погоду и автобусы ходят.

— Да и другие машины по сухой дороге бегают туда-сюда. А когда развезет, то даже новобранцев возят в район на тракторах. По лесной-то дороге в дождливую пору на автомобиле не проедешь.

— В распутицу и телеграммы идут из района по три дня.

— Василе сказывал, что скоро, вишь, восстановят наш район.

— Дай-то бог! Я тоже слышала такой разговор. Но когда это будет?

Правду говорят умные люди: упаси боже от того, чтобы затянулась твоя хворь до той поры, пока созреет виноград!..

— А было б очень хорошо, если б восстановили наш район! — мечтательно произнесла одна из собеседниц.

Женщины продолжали судачить и судачили б, наверно, еще очень долго, если б их не остановил дедушкин крик. Старик ворвался во двор откуда-то, как коршун, и заорал:

— Где топор? Я разрублю эту дырявую тыкву, какая у меня на плечах…

Забыл тут ремень!.. Теперь на мягкую подушку положу ноги, а эту голову-тыкву оставлю спать на ореховом корыте!.. Чтобы знала, старая развалюха, про свои обязанности, помнила бы, что надо, и не заставляла меня по многу раз бегать туда-сюда. Не голова — решето!.. Ничто не задерживается в ней!.. Надо же — забыть ремень от кацавейки!.. Тьфу, коровья образина!

Никэ куда-то убегает и сейчас же возвращается со злополучным ремнем.

Пытается успокоить старика. Но старика уже понесло, как норовистую лошадь, которой вожжа попала под хвост. Орет, клянется, что положит голову на плаху, чтобы не давала лишней работы его старым ногам. Вечно, мол, эта "тыква" что-нибудь да забудет. Из-за нее одну и ту же работу приходится делать множество раз.

Дедушка всполошился не напрасно, ибо ремень, его был бы бесценным приобретением для тех, кто скоблит свой подбородок по старинке опасной бритвой. Сработанный из настоящей кожи, он от долгого употребления был черный, как деготь, и скользкий, как стекло. Ничего не было лучше, чем поправить, "навести" бритвенное лезвие после того, как наточишь его на бруске. Словом, дедушка знал ему цену, а потому и поднял панику: с незапамятных времен он как зеницу ока хранил свой ремень.

— Вы что тут табунитесь, таращите свои зенки! — набросился он на Ирину Негарэ и Анику Суфлецелу, вынужденных прервать милую их сердцу беседу. — Может, и вы носите штаны?.. Аль никогда не видали мужского ремня и прибежали глянуть на него?.. Я натерпелся столько страху из-за него!.. До сих пор трещит голова, как расхристанная молотилка!..

Не имея решительно никаких секретов от людей, старик выкладывал им все, что скапливалось у него в голове и на сердце. Испытывая давнюю неприязнь ко всем, кто жил за лесом, то есть к жителям Чулука, он говорил им об этом прямо в глаза. Не мог простить им и того, что при дележе помещичьих угодий эти "дымари", эти "нищие" прихватили самые плодородные земли и создали на них богатейший совхоз. С этим, может быть, дедушка со временем и примирился бы, но вот того, что там женщины ходят в брюках, вынести уже не мог. А то, что еще и внука переманили к себе, увеличивало стариковский гнев до крайней степени. Богатые, шумел дед, в финских банях парятся, а еду для себя готовить не умеют. Кроме студня из молодого барашка других блюд и ее знают, не научились готовить. Не забыл обругать за глаза и своих дочерей, повыходивших замуж за "дымарей". Ругал на чем свет стоит и их храмовой праздник — день святой Марии. Угодил на злой стариковский язык и Василе Суфлецелу, который привел свою Анику тоже из этих мест.

— Не нашел черный баран невесты в своем селе! — кричал дедушка. — Она, ведьма, купила его за амфору вина и наплодила ему полный двор байстрючат. И внука моего купили за ломоть жирного чернозема. И он поддался, коровья образина!..

Покидая двор Никэ, дедушка с яростью хлопнул калиткой. Успокоился маленько лишь у своего колодца. Впрочем, ненадолго. Через минуту его вновь прорвало:

— Круглый год из-за дыма и тумана их села и не видать, а вот поди ж ты — черешни у этих проклятых "дымарей" поспевают раньше, чем у меня, на целых две недели!

Досталось и туману, и дыму, и черешням, которые будто не знают, где им родиться, как созревать; попутно — в какой уж раз! — обрушивался с бранью на дочерей, вышедших замуж за этих ненавистных для него "дымарей" и чужаков.

Больше всего перепадало Никэ, этому "предателю рода и племени", как выразился старик.

— Я как в воду глядел, когда говорил, что из этого паршивца непременно вырастет городской бубличник! — разорялся он.

Затем шли перечисления всех преступлений внука. Одно из них было, с точки зрения дедушки-, совершенно уж непростительным. Привез, возмущался старый ворчун, жену аж с берегов Дуная, а она, как верховая кобыла, оказалась бесплодной. Не может родить хотя бы одного байстрючонка, который порадовал бы старика на склоне его лет, под конец жизни. Устлала и завещала весь дом коврами, бездельница, заставляет всех разуваться у порога!.. Черта с два: нога почтенного старца и не ступит никогда за этот порог! Разве она не знает, что он с величайшим трудом развязывает шнурки, когда готовится ко сну в своей хибарке?! У него и без разувания, без этих проклятущих шнурков скрипят все кости, а ключица повреждена еще в молодые годы.