Подержанные души - [65]
Лица у всей этой троицы были набелены, как в театре кабуки, а облачения у всех разные. У того монахия, кто стоял к Софи ближе всех, на апостольнике имелись крылышки.
– Вы монашка? – спросила Софи.
– Еще б, дорогуша, мы все таковы, – ответил сестра.
– Монашки у меня в школе – гады.
– Я другого сорта монашка.
– Летучая?
– Нет, но спасибо, что спросила. – И сестра оправил на себе крылышки.
– Монашка с недотрахом?
– Я не знаю, что это такое, милочка, но мне нравится ход твоей мысли. Нет, мы больше как… как феечки.
– Феечки? – Софи осклабилась детским оскалом и показала себе на пробел в нижней челюсти. – Так вы, сучки, мне еще вот за это денег должны.
– Ох батюшки. Мы проследим за этим. А сейчас сестре нужно браться за добрые дела, милочка. – И монахий отвел двух своих сестер на несколько шагов вправо, где они все свое внимание обратили на других, кому требовалось милосердие.
– Это кто был? – спросила Кэсси.
– Просто феечка.
– Милая, мы таких слов не употребляем, это некрасиво.
– Как “Волшебный Негритос”?
– Тетя Джейн в самом деле тебя испортила. Пойдем ее за это пожурим.
Лили отстояла очередь первой и уже направлялась к Кэсси и Софи. Когда она миновала Сестер, один оглядел ее бюст, приподнятый корсетом, и поцокал языком.
– Вот правда, куколка, – бесовы подушки на похоронах?
– Единственное мое чистое платье, – ответила Лили. Что не вполне соответствовало действительности, но даже ей было известно, что с Сестрами при полном параде на похоронах связываться немудро. Из-за этой лжи она чувствовала себя очень зрелой.
– Ну, они у тебя потрясные, – произнес второй монахий. – Раз есть, значит, наверное, нужно ими трясти…
– Господь и прошмандовок любит, – вымолвил третий. – Благослови тебя, дитя.
Похороны были в сан-францисском соборе Св. Марии – единственном сооружении культа на всем белом свете, построенном по образцу мешалки для стиральной машины. Широкий двор открывался на бульвар Гири – главную надземную артерию города с востока на запад, коя сегодня на квартал в ширину и полквартала в глубину была вся забита полицейскими из десятка управлений со всего штата, в парадном синем; они стояли рядами, отдавая честь своему павшему товарищу по оружию.
Собор был битком – не только главная алтарная часть под взмывающим ввысь бетонным потолком, расколотым полосами витражей, но и все ряды скамей, уходившие далеко вглубь гротов под свесами. Двери со всех сторон нефа распахнули и подперли, и сотни людей стояли во внешних притворах, где полы были тщательно надраены, а стеклянные стены смотрели прямо во дворы и на улицы.
Если снаружи собор Св. Марии напоминал стиральную машинку, внутри он представлял собой минималистичный звездный крейсер с круглыми кафедрой и алтарем в головах корабля и орга́ном, вмонтированным в платформу, что сбоку высилась на кронштейне над прихожанами, словно пульт управления великим судном.
Ривера и прочие несшие тело стояли обок гроба вместе с почетным караулом при винтовках и военным оркестром при волынках и барабанах. Стоял инспектор по стойке вольно, руки в белых перчатках сложены впереди, пока сначала епископ, за ним два священника, потом мэр, начальник полиции, районный прокурор, сенатор, два конгрессмена и вице-губернатор рассказы-вали о мужестве Ника Кавуто, о его преданности делу и двадцати шести годах службы на благо города. Все это время Ривера пытался не улыбаться – но не потому что был обуян горем или чуть ли не трясся от жажды мести, не из-за того, что не ощущал глубочайшей пустоты, какая образовалась без его друга, а потому что так и слышал голос Кавуто. Тот без передышки острил всю церемонию, насмехаясь над всем, что бы ни говорили политики и церковники: “Знаешь же, зачем этим парням с волынками кинжалы на поясах, да? В ногу, блядь, ими себя тыкать, чтобы отвлечься от музыки”.
Слышал Ривера его так отчетливо, словно друг буквально стоял рядом: “А знаешь, почему на похоронах на волынках играют? Чтоб душа поскорее летела на небеса, потому что ей одной разрешается уйти пораньше. Скажешь, если у меня из ушей кровь пойдет, – это новая рубашка”.
На него смотрели тысячи, и Ривера знал, что он, напарник погибшего, не осмелится улыбнуться, – как знал он и то, что Кавуто над ним трунит, подначивает его, дразнит, чтобы рассмеялся.
И когда все свое сказали, когда сыграл большой орган и прочли последнюю молитву, заиграли волынки, подавая им знак, что нужно поднять гроб, – толпа расступилась, и по центральному проходу к ним приблизилась одинокая фигура – женщина, худая, с головы до пят одетая в расшитое бисером кружево, столп женственности и изящества под вуалью, и двигалась она так, словно парила над полом. И никто не шевельнулся. Волынки заныли и стихли. Она повернулась лицом к скорбящим и запела.
Без микрофона или усилителя голос ее наполнил собой весь собор, притворы, дворы и улицы. Выпевала она ноты сердечной боли и утраты, неутолимой скорби и невознагражденной славы. Она пела сердечным струнам всех, кто мог слышать, – всем, чьи слезы струились, а глаза туманились до того, что солнечный свет сквозь витражи походил на звездный. Пела она “Дэнни-мальца” и “Юного певца”
