Поденьщина… Пустомеля… Кошелек… Сатирические журналы - [2]
Есть примеры еще разительнее. Один библиограф взялся, например, составить полный список русских женщин-писательниц.[8] Взявшись за это, он сказал себе: фамилии мужеского рода кончаются на ъ, ий, женского – на а, я; по этому признаку буду я узнавать женщин-писательниц. И действительно, далее этого он уже ничего знать не хотел. Если бы ему предстали подписи: брама, мирза, мустафа, он бы всех их зачислил в женщины, а Елизавет Воробей, конечно, попала бы у него в мужчины, как у Собакевича. И в списке женщин-писательниц действительно оказалось несколько мужчин, даже несколько названий деревень, принятых библиографом за писательниц потому, что они оканчивались на а или я. Напрасно в самой книге упоминалась та же деревня, напрасно в том же журнале, откуда взято было известное имя, несколько раз назывался Егором писатель, принятый библиографом за Елену: он ничего знать не хотел, кроме своей науки и буквы Е., поставленной пред фамилией, которую счел он за женскую… Твердость духа и презрение ко всему житейскому – поразительные!..
Нам кажется, что г. Афанасьев не совершенно достиг еще до такого презрения к жизненным интересам ради высоты своей науки. Истинный, совершенный библиограф издал бы, конечно, «Мешенину»,[9] а уж никак не «Кошелек», при котором у Сопикова[10] не стоит даже отметки: «редка». Неполноту и даже слабость библиографических начал в г. Афанасьеве доказывают и многие из статей его, помещенных в «Библиографических записках», «Атенее», «Русском вестнике» и пр. В нем еще заметно легкомысленное, дилетантское стремление пользоваться библиографическою наукою для разрешения некоторых чуждых ей вопросов. Такие статьи, как «Школа светских приличий», «Черты нравов прошлого столетия» и т. п., уже по самому заглавию своему неприличны для истинного библиографа.[11]
Но, с другой стороны, г. Афанасьев подает блестящие надежды на то, что он достигнет совершенства библиографической учености. Надежды эти поддерживаются в нас особенно изданием «Пустомели» и «Поденьшины». Здесь библиографическая точка зрения заслонила уже пред г. Афанасьевым всякие другие интересы. «Пустомеля» «редка» (выразимся так, принимая ее за женщину-писательницу): только два экземпляра известны в свете, да и то еще другой-то известен только по слухам и потому остается в подозрении; сам г. Булич, автор речи о значении Пушкина,[12] не видал «Пустомели» и говорил о нем только по слухам. Эти обстоятельства сообщают «Пустомеле» великую ценность в глазах библиографа. Ему дела нет, что журнал этот плох, что от него никому не может быть ни пользы, ни удовольствия, что никто им не поинтересуется. Он редок, – и этого достаточно. Конечно, и редок-то он именно потому, что был слишком плох, так что даже 88 лет тому назад немногих интересовал. Но это ничего не значит в глазах библиографа: издавая редкость, он оказывает услугу своей науке, а до остального ему дела нет. В 1769 году стали выходить «Всякая всячина», «Адская почта», «И то и се», «Ни то ни се», «Полезное с приятным», «Пустомеля», «Смесь», «Трутень».[13] Человек с обыкновенными, простыми понятиями о литературе выбрал бы, конечно, «Трутень», как самый лучший из всех и имеющий интерес не только исторический, но даже отчасти и современный. Затем обыкновенный человек издал бы «Живописца», «Вечера» и другие новиковские издания до «Утреннего света».[14] В этих изданиях затрогивались серьезные вопросы, которые получили свое развитие только в позднейшее время, и во многих отношениях современной публике было бы поучительно проследить, как ставились и понимались некоторые из нынешних вопросов сатирою прошлого столетия. Правда, и в то время сатира была не совершенно свободна и откровенна в своих речах; слабость ее сознавал сам Новиков, поместивший в «Живописце» письмо одного приказного, который, обращаясь к «Живописцу», говорит: «Мне кажется, брат, что ты похож на постельную жены моей собачку, которая брешет на всех и никого не кусает; а это называется брехать на ветер. По-нашему – коли брехнуть, так уж и укусить, да и так укусить, чтобы больно, да и больно было. Да на это есть другие собаки. А постельным хотя и дана воля брехать на всех, только никто их не боится…» Но при всем этом нужно сказать, что многие из намеков, обличений и насмешек новиковской сатиры не показались бы бледны и в современной обличительной литературе. Таковы сатирические его выходки против взяточничества, барской спеси, пренебрежения человеческих прав в низшем классе общества, ложного благочестия и т. п. Но еще более интереса имеет для нас новиковская сатира как исторический документ, рисующий перед нами нравы эпохи. Есть вопросы, которых положение совершенно уже не то в совремейном обществе, как было 90 лет тому назад, но которые все-таки не перестают привлекать наше внимание по своему историческому значению. Таков, например, вопрос об отношениях помещиков к крестьянам. Конечно, теперь порядок дел совершенно уже изменился или изменяется. Но тем любопытнее для нас сохранение черт невозвратной старины и тем важнее для нас убеждение, что еще в прошлом веке, почти при самом начале своего развития, литература наша уже выражала добрые стремления относительно этого вопроса. Заметки новиковских журналов на этот счет чрезвычайно живы и метки и, как черты своего времени, дышат правдой. На них-то, конечно, прежде всего и обратилось бы внимание обыкновенного издателя, предпринявшего перепечатку старинных журналов.
